175
Познакомился однажды, во время какого –то застолья, с пожилым мужчиной, интеллигентным и общительным. Разговорились. Узнав, что у меня есть конюшня, поведал, что работает директором мясокомбината, при котором есть бойня, и рассказал об одном своём наблюдении: все животные – быки, свиньи, бараны, идут на бойню спокойно, не догадываясь, куда их ведут, и лишь лошади понимают, что их ждёт, и плачут, ибо они всегда предчувствуют свою смерть. Я тому времени уже наслышался легенд об «умности» лошадей от людей, далёких от конного мира, но мой личный опыт доказал, что слухи об этом сильно преувеличены, да и от других конников никогда не слыхал о конских слезах. Заметив мою саркастическую улыбку, он спросил немного немного обиженно:
- Что, не веришь мне?
- Не то, чтоб не верю,- смутившись, ответил я,- просто никогда такого не видел и не слышал.
- Ох, сынок,- горестно вздохнул он,- не приведи Господь, чтоб ты это увидел…
Когда покупал лошадей, глянулся мне жеребчик – годовичок редкой игреневой масти: весь из себя тёмного, шоколадного цвета с золотистым отливом, а грива и хвост светлые, почти белые. Очень нарядно смотрелся и экстерьером был хорош, так, что, выбрал и его: выглядел роскошно, подумал, когда подрастёт, может, сгодится на что-то путное: масть - то выигрышная.
По племсвидетельству звался он – Гарпун, от Посейдона и Горлицы, но такая грозная кличка никак не подходила озорному годовичку, и стали мы ласково звать его – Пуня. Весёлый был мальчонка: едва выбежав из конюшни сразу начинал, задрав хвостик, весело скакать по леваде, козля и взбрыкивая, движения были классные, ход – размашистый, характер – лёгкий, дерзкий, людей не шарахался, а вскоре, безошибочно распознав мою к нему симпатию, выражавшуюся ласковыми поглаживаниями и неумеренным потчеванием сахаром и морковью, просто обнаглел и начал уже фамильярничать: подходил смело и толкал носом в плечо, намекая, что тянет его на сладенькое. К осени наступала уже пора заезжать его под седло, но я решил не сам это сделать, а поручить Гарику: я со своими тогдашними 80ю килограммами был слишком тяжёл для него. Но к заездке начал уже готовить: клал ему на спинку войлочный потник, когда привык – перетянул его троком. Пуня перенёс всё это легко, наступал черёд уже лёгкого седла, а потом – всё, сама заездка.
В тот злополучный день лежал я в своей комнате на 2м этаже, читал книгу, когда зашёл Вобла, конюх. Пряча глаза сказал:
- Пойдёмте вниз. Там Пуня лежит, не может подняться.
- Что случилось?! – встревожился я.
- Я овёс раздавал, они с Бомбеем сцепились у кормушек, и лягнул он Пуню сильно.
Бомбей был рослым гнедым мерином, злобным, коварным конём – убийцей: под седоком он мог неожиданно встать на свечку и опрокинуться на спину: не успеешь выскочить из седла - придавит тушей, и - всё, отъездился ты! Никого к нему не подпускали, только мы с Гариком его работали, пытаясь отучить его от этой убийственной привычки по цыганскому методу.
- Куда попал? – уточнил я, натягивая сапоги.
- По голове,- мрачно ответил Вобла.
-О, Господи! – простонал я и побежал.
Лошади уже доели и разбрелись по загону, у кормушек остался только Пуня, он отчаянно бился, поднимался немного, даже вставал, но при первом же шаге обессиленно падал обратно.
- Чего стоишь?– злобно крикнул я Вобле. Мы подхватили Пуню с 2х сторон и поставили на ноги. Он дико озирался, потный весь, тяжело дышал, бока ходили ходуном, ноги судорожно подрагивали.
Левый глаз его налился кровью, а бровь над ним так жутко распухла, что я не решился тронуть.
- Сейчас, сейчас, малыш, - прошептал горячечно, поглаживая его по шее, - сейчас всё пройдёт, ты давай, топай помаленьку, - и отпустил его. Он сделал робкий, нетвёрдый шажок и снова упал. Мы несколько раз ещё поднимали его, стоял вроде нормально, но падал, едва сделав шаг.
- Побудь с ним, а я пойду Араму позвоню, - велел я Вобле и побежал к коттеджу.
Арам был ветеринаром, тупым и бездушным, реальной помощи от него я не ждал, но он мог хотя бы обезболить. Застал его дома, но он начал ныть, что, мол, рабочий день закончен, у него нет машины и понёс прочую муть, но я объяснил, что его привезут и пригрозил, что выдерну ему ноги, если откажется. Это подействовало. Потом набрал Серёге, приятелю своему, объяснил ситуацию и попросил привезти этого урода. Минут через сорок они подъехали, Арам осмотрел Пуню, пощупал опухоль, покачал головой, поцокал языком, потом достал из сумки шприц и ампулу.
- Что это? Обезболивающее?- спросил я.
- Да нет,- ответил он,- зачем? Усыплю сразу, всё равно не жилец: у него кость сломана.
Я успел врезать ему правой до того, как Серёга крепко обхватил меня сзади, сковав руки и оттащил немного в сторону
- Уёбывай отсюда, выблядок сучий!- заорал я в бешенстве, тщетно пытаясь вырваться из Серёгиного захвата,- иди на хуй, мразь, пока я сам тебя не усыпил!
Он поднялся, подхватил свою сумку, отбежал к машине и уже оттуда прокричал обиженно:
- Зачем дерёшься? Он вправду не жилец, скоро сам сдохнет!
- Отпусти меня! Дай, я его прибью,- попросил я, но Серёга был неумолим:
- Оставь его в покое. Лучше, я сейчас в больницу поеду и Вардана привезу. Он толковый врач, может, присоветует что – нибудь путное.
- Давай! – обрадовался я, сразу забыв про Арама,- только скорее, ради Бога!
Он отпустил меня и пошёл к машине, а я крикнул Вобле, чтоб принёс попону. Пуня, отчаявшись, видимо, встать, перестал биться, притих. Вдвоём мы уложили его на попону и, как на салазках, потащили по траве к коттеджу, накидали под балконом кучу сена, устроив некоторое подобие ложа с высоким изголовьем, накрыли его попонами и уложили Пуню так, чтоб голова оказалась выше корпуса. Только закончили, подъехали Серёга с Варданом, и он сразу приступил к осмотру.
Пуня лежал смирно, не дёргался, Вардан внимательно осмотрел его, вздохнул и спросил меня:
- Выпить есть?
- Пошли,- кивнул я. Вобла остался с Пуней, а мы втроём поднялись ко мне, я разлил водку по стаканам и с нетерпением уставился на доктора. Он выпил, закурил и заговорил:
- Случай очень тяжёлый, а если честно - просто безнадёжный: раздроблена слёзная кость, и это нарушило работу вестибулярного аппарата. Извини, но он уже не встанет.
- Не может быть! – не поверил я, - он молодой, крепкий, оклемается обязательно.
Вардан грустно покачал головой:
- Это будет просто чудом, но я в чудеса давно уже не верю. Готовься к самому худшему.
- Он оклемается,- убеждённо повторил я,- вот увидишь! Только обезболь, пожалуйста, жалко его.
- Ну, это само собой,- ответил он, и вскоре вколол что-то Пуне.
- Если буду нужен – звони в любое время. Жалко мне его,- грустно сказал Серёга, и они уехали.
Вобле я объяснил, что дежурить будем посменно, отправил его поспать, а сам остался возле Пуни. Он лежал тихо, почти не шевелясь. К ночи похолодало, я ушёл в комнату, но каждые полчаса – час спускался к нему. Вскоре увидел, что голова его съехала с «подушки» и аккуратно водрузил её на место. Под утро разбудил Воблу, сам покемарил пару часов, а после поехал на рынок, купил там кучу моркови, яблок и изюма, привёз, нарезал, смешал с замоченным воблой овсом и дал эту кашицу Пуне. Он поел, и это немного обнадёжило..
.
К вечеру у него сильно отекли ноги, пришлось пустить кровь, чтоб облегчить работу сердца. Вобла сказал, что это от долгого лежания. Тогда мы протащили под ним попону, завязали её над спиной узлом, распрямили под животом, чтоб не давила в одно место, перевязали кордой и подвесили к балкону. Он практически стоял на своих ногах, попона просто не давала ему упасть. Он попил воды, съел немного кашки своей. Я слепил из изюма несколько шариков и покормил его с руки. Скоро отёки немного спали.
Ночь прошла довольно спокойно, но утром, подойдя к нему в очередной раз, я заметил, что он просто висит на попоне, ноги уже не держали. Кликнул Воблу, мы отвязали корду и осторожно снова уложили его. Есть он не стал, но я кое-как впихнул ему в рот несколько шариков изюма. Через пару часов снова увидел, что голова его с сползла подушки, сел рядом, положил её себе на колени и стал осторожно, нежно её поглаживать. Ощущение было, будто сижу возле кроватки и баюкаю маленького больного ребёнка: жеребятки вправду похожи на детей, такие же милые, наивные несмышлёныши, весёлые, озорные и беззащитные до оторопи одновременно… Понимал, что ничем не могу ему помочь, и это чувство собственного бессилия давило, выводило из себя! Надежда на исцеление его таяла с каждой минутой, но, всё равно, не умирала.
Неожиданно он глубоко, шумно вздохнул, и я увидел, как из угла глаза его выкатилась крупная прозрачная слеза. Сразу вспомнился тот директор мясокомбината: выходит, зря я ему не верил, правду он тогда говорил…
Наверно, тут я должен сказать что-то типа – «Я чуть с ума не сошёл», или «У меня чуть сердце не разорвалось»?..
Нет, всё было иначе.
Эта слеза стала той самой последней каплей, переполнившей чашу. Она убила надежду.
30 лет прошло с того дня, но я помню всё, абсолютно всё, вплоть до мельчайших подробностей, и сейчас, оглядываясь назад, сам себя не узнаю: по характеру я очень резкий, эмоциональный и импульсивный, и не могу понять, откуда взялось во мне такое ужасающее хладнокровие? Многие, кому впоследствии рассказал об этом, утверждали, что это был аффект, вызванный чудовищным стрессом, но я с ними не согласен: в состоянии аффекта человек не соображает, что творит, и не думает о последствиях, а у меня было абсолютно ясное сознание и я полностью отдавал себе отчёт в своих действиях.
Тыльной стороной ладони вытер его слезинку и тихо попросил: «Не плачь, малыш, не надо»… Ещё примерно минуту молча гладил его по голове, потом осторожно снял её со своих колен, бережно опустил на травяную подушку, встал, неторопливо, спокойно, поднялся на второй этаж, в свою комнату, снял со стены карабин, прямо там, чтоб не лязгать при жеребёнке, дослал патрон в патронник, спустился, медленным, размеренным шагом подошёл сзади, чтоб не встречаться с ним взглядом, приставил срез ствола к его затылку, отвернулся и нажал на спуск…
© С. Г. Мамиконян
yaplakal.com