Стальное поколение.

НИНА СОРОКИНА
солдатский грех



Когда вернулась с войны, отец меня увидел издалека. Побежал навстречу, подхватил и до дому нес на руках... Живой вернулась потому, что всегда помнила: солдату не следует быть беспечным. Это худший из солдатских грехов. Зачастую лишь интуиция да ангел-хранитель подсказывали, как вести себя в непонятной ситуации, полной скрытой угрозы.
В 1942 году я училась в разведшколе и готовилась к заброске в тыл врага. Прыгала с парашютом, училась работать с толом, но повредила мениск, и моя карьера разведчицы не состоялась. Но чутье опасности осталось верное. Оно меня не раз спасало.
Однажды я направлялась в штаб с пакетом. Накануне в моем отделении 22-го батальона ВНОС пропали без вести две девушки - повод для того, чтобы быть начеку убедительный.
Из-за поворота вырулил «виллис» с офицерами. Машут мне - подойди! Спросили дорогу в какую-то часть. Что-то мне в них не понравилось, но я играю на нервах, держу паузу, щупаю. Подалась вперед, рука на ППШ, затвор взведен, предохранитель снят: «Езжайте в штаб - там объяснят». Они насторожились, по газам и пропали в пыли. А я и думаю: не эти ли ряженые Шуру Калентьеву и Афанасьеву прихватили вчера? Так и не прояснилась их судьба...
Как-то на глухом хуторе в Западной Украине зашли в хату. Мне здесь сразу все не понравилось. Сказала своим радистам, чтобы не очень-то рассупонивались тут. Хозяйке велела, чтоб никто со двора не уходил. Но подозрение грызет меня, хоть тресни. Душа не на месте! Смотрю, что-то дочка хозяйская вдруг пропала. Да что такое? А тут в окошке немецкий мундир мелькнул! Я бросилась в под печи и выставила автомат наружу. Тут дверь - нараспашку и по всей избе хлестнула очередь. И кучей бросаются внутрь.
Я повела стволом, зацепляя хозяйку, и в проеме двери не стало никого...
Рация наша была наготове и помощь прибыла немедленно. В острых ситуациях мы не терялись и действовали решительно. Не к лицу солдату грешить беспечностью. Сейчас иду я в храм, а сама думаю, как же мне исповедоваться, ведь я же в людей стреляла?

ПЕТР КУЗНЕЦОВ
фронтовое братство



Час перед атакой
У нас, стариков, кругом одни протезы - очки, вставные зубы, слуховые аппараты... Свои, настоящие - только голова да душа... Другими мы уже не будем. Сталь нашего поколения скорее сломается, чем заржавеет...
Мы, обгорая, прошли через настоящий огонь передовой. Четвертого августа 1942 года состоялось мой боевое крещение, и я был рад не только уцелеть, но и ощутить себя солдатом. Пусть еще неопытным, но с первого часа боя нетрусливым пацаном.

Ржевская бойня
В конце июля ночами мы шли к фронту в районе Белого и нечем на марше было дышать от тяжелого,непереносимого трупного запаха.
Десять километров мы шли, зажав рты и носы, мучаясь рвотными позывами. Даже сегодня, когда вспоминаю эту ночь, словно снова ощущаю этот мертвецкий дух, въевшийся в мою память.
Лишь позже я узнал: то были погибшие сибирские дивизии...
В сырую и дождливую погоду артподготовка два часа терзала немецкие позиции. Разговаривать было невозможно - орали друг друга на ухо.
Проглянуло солнце, но его почти не было видно из-за порохового дыма и пыльной мглы, поднятой взрывами. Протыкая это марево, над землей неслись с трубным ревом штурмовики и бомбардировщики. Саперы пошли за валом огня, снимая минные поля. Мы пошли на немецкие траншеи, торопясь, чтобы их пулеметы не успели опомниться от потрясения. Нас ждали три линии обороны. И сопротивлялись немцы отчаянно.
На первой линии траншей все было смешано и выжжено. За ними по раскисшим дорогам, через вздутые от дождей болота мы шли, пытаясь настигнуть врага, но в наши руки попадали только повозки с барахлом и брошенные машины с еще работающими моторами.
Кто скажет, что мы слабо подкрепились сардинами, мясными консервами, впервые увиденными галетами и трофейным белым хлебом выпечки 1933-1934 годов, невкусным и пресным, как солома? Пехоте сгодится все - что не съедим сразу, то напихаем в сидор!
В суматохе первых часов атаки удалось пленить немчика. Поставив на колени, сразу допросили. «Ты - фашист?» - «Я социал-демократ!» - «Какого хрена вы в Россию полезли?» - «Это все Гитлер». - Коммунисты у вас есть?» - «Есть, но мало». И поморщился. А при упоминании евреев вообще просто плюнул...
Мы сидели кружком и слушали эту нескладную беседу, в которой чертов немец был как-то кругом прав. Ясно же было одно: враг наш настолько силен, что для Победы потребуется вся до капельки сила народа, помноженная на злость и возведенная в высшую степень ярости.

Дважды рожденный
Спустя несколько дней мы ощутили это и на себе, когда увидели, что прорыв наш уперся в глухую стену обороны и системно организованный огонь. И дело было не в одних резервах, которые немцы в спешке бросали подо Ржев из-под Сталинграда. Воевать немцы умели, дисциплины и стойкости им было не занимать.
Их авиация не давала дыхнуть, держа под бомбами все наши переправы. Истребители гонялись по полям за отдельными солдатами... В штабах, наверное, видели удар наш выдыхается не только физически, но и тактически, но войска бросали и бросали с передышкой лишь в несколько часов в сутки.
Восьмого августа мне исполнилось 18 лет. Этот день стал и моим вторым днем рождения... В шесть часов утра нас, посадив на роту танков, десантом бросили в атаку. Мы должны были ворваться в немецкую траншею и начать там зарубу, чтобы следом за нами навалились и штрафники под командой комиссара нашей отдельной полковой роты, разжалованного за трусость.
До траншеи мы не дошли метров тридцать. Огонь на нейтралке был страшенный. Два танка сразу подбили. Один вспыхнул факелом. Нас посшибали с брони, как котят.
Двух немцев в траншее, сидя за башней, я успел свалить из ППШ - режет он чисто, а потом мне самому пробили руку и правый бок сквозь шинельную скатку.
Упал я с танка, а тот дальше ломится, бабахая на ходу... Поле кипело от разрывов, осколки шевелили землю, как невидимыми пальцами... Влип я в танковый след на пашне и пополз назад. За подбитым танком возился экипаж, набрасывая тросы. Тут я встал и поковылял в тыл.
Отдал там ребятам патроны. Индпакеты у них все вышли. Перемотался грязным полотенцем из своего вещмешка. «Иди отсюда, а то добьет...» С таким напутствием спустился я в овраг, где санитарка разрезала на мне гимнастерку: руку замотала, бок забинтовала.
Не раз потом добрым словом вспоминал фронтовых братьев, которых больше никогда не увидел. Не было для меня ничего выше и святее этого боевого братства с его простыми законами: помочь слабому, научить темного, подбодрить упавшего духом. Пусть и с матерками, пусть и с подтыком. Но когда делились последним бинтом, хлебом и патронами, любой ощущал эту высшую меру дружбы и человечности, дороже которой ничего у нас не было...
Вернуться домой я не надеялся. С самого начала мое настроение было именно таким, жертвенным и чистым: жизнь за Родину! А на фронте понял, что это на самом деле так и другой судьбы у меня не будет: просто убьют и просто закопают в первой попавшейся яме.
Обратной дороги без Победы нет. А там - кому как повезет... Позже на будущее смотрел безразлично: ранило бы что ли или убило, лишь бы пришел конец всему этому... Ох, просто все это словами говорится, а в душе меня сейчас все переворачивается, парень...
Я все-таки уцелел. Когда издалека с Екатерининского тракта увидел свою деревушку, сердце мое забилось, ноги подогнулись и я понял, что не могу идти. Взгляд туманился, все во мне вдруг задрожало, ослабло. Сел я на обочину, достал скрученную цигарку, а прикурить не могу - руки не слушаются...

МУСТАВДИГА
БАХТИЕВА
золото народов
Люди вверх ногами
Из Мензелинского района Татарии меня в 1942 году призвали в армию одной из первых девчонок. До войны я успела окончить семь классов, учительские курсы и поработать в школе на таджикской границе. Неграмотность здесь была еще обычным делом, поэтому мои ученики, как правило, были старше меня годами, а на уроки приходили со своими детьми.
Начало войны совпало с моей болезнью. Я сильно простудилась и никто в глубинке не верил, что я выкарабкаюсь. от крупозного воспаления легких тогда люди сгорали в считанные дни.
Очнулась в больнице. На койке меня уже выставили в коридор, как делали со всеми безнадежными больными и умирающими. открыла глаза - надо мной люди вверх ногами: о, заноси обратно в палату - будет жить!

Бомбовый счет
Война была уже в полном ходу. После поправки я с двоюродной сестрой пошла в военкомат добровольцами. Там сказали: «Маленькие еще. Идите, учитесь пока картошку чистить».
Работала налоговым агентом. В 1942 году началась мобилизация девушек, и 9 апреля меня в первом наборе взяли в армию. Мама собрала меня на войну обстоятельно - дала три мешка сухарей. На колхозном тарантасе добралась до пристани и там парохода пришлось ждать всей командой почти полмесяца, обитая в заброшенном храме. Все сначала смеялись над моими мешками, а потом спасибо сказали - только треск стоял! С едой было неважно...
Оказавшись в Воронеже, мы услышали голос фронта: авиационный налет скрежетал, свистел и ухал бомбежкой.
Старшина гнал нас, недотеп, от окон казармы. Мы еще не понимали, что нас может изрубить осколками или даже насмерть припечатать к стене ударной волной близкого взрыва.
По-русски я тогда плохо говорила, но считала хорошо: «230-я бомба.. 246-я бомба... 251-я бомба...» Страшно подумать, сколько на нас бросили всего этого... Больше всего боялись попасть к немцам в плен. Валя Задорожная говорит мне: «Маша, давай спрячемся. А если немцы придут - застрелимся!» Я ей говорю: «Так у нас же патронов нет?» Ох, Валя-Валя - здоровая такая девчонка была - трактора не надо...

Голоса неба
После учебки три месяца мы маялись неприкаянными - стрелковым полкам нужны были мальчишки. Солдат не хватало. Номер у полка есть, а людей - нет. Наконец, определили нас в зенитно-артиллерийскую часть. Я попала во взвод управления - разведка и связь. От меня зависело определение цели и ее характеристик. Очень хорошо различала звуки авиационных моторов. Немецкие пели совсем иначе, чем наши. Тут не надо было особо музыкального слуха. А вот различные типы истребителей и бомбардировщиков врага требовали более развитой слуховой памяти. Сидя на пожарной каланче, где у меня был пост, я сразу отличала один голос неба от другого.
«Хейнкель» говорил тяжело, тупо, с собачьим подвывом. Другой бомбардировщик - «юнкерс» - звучал протяжно, глухо и обманчиво, словно он уже пролетел. «Мессершмитт», напротив, шел пронзительно, со свистом, душераздирающе, словно ножом резал. Истребитель «Фокке-Вульф-190» проносился с напористым звоном мотора, но он мог, играя газами, хитрить и прикидываться, как старый волк.
Наши самолеты, как мне казалось, пели весело, задорно, по-мальчишески. Наши пушки в эти моменты жизни на небе молчали. Зато докрасна разговаривали, когда там появлялся враг. Когда удавалось сбить немца, мы ездили на место падения и списывали номер машины. По нему шел наш боевой счет.

Татарские рога
Шли по освобожденной Украине. Парторг Зверев распределял нас, восьмерых девчонок, на постой по хатам. Одна бабушка говорит: «Возьму к себе кого угодно, только не татарку! Вот эту дивчину давайте. Ось, яка гарна (красивая)!» И на меня пальцем показывает. А я - в краску со стыда ударилась: мне послышалась, что она по-татарски сказала «срам»...
Парторг засмеялся: «Ну, бабуля, тебя не поймешь: татар боишься, а на постой берешь»... Ночью я проснулась от того, что старушка осторожно шарила у меня на голове. Оказалось, что искала, где у меня рога! Я не сильно смеялась над предрассудками. У нас в татарской деревне маленьких непослушаев тоже русскими пугали: «Вот придет мужик, у-у!» С теплым сердцем вспоминаю эту украинскую бабушку до сих пор: кормила она меня, поила и нарадоваться на меня не могла, так я ей нравилась...

Никакие солдаты
Однажды к нам прислали пополнение - сплошь узбеки. Солдаты из них были плохие: делать они ничего не хотят, дескать, по-русски команд не понимают, но в каше толк знали. Сидят и охают - на войну попали. Дали им пушки - давай воевать! Они сидят и ойкают. В первый же налет пугнуло их близким разрывом. Они вообще отказались служить. Тогда их забрали и больше мы их не видели. Думаю, не на пасеку за медом отправили. В армии умели заставить служить честь по чести кого угодно. А татары воевали - не стонали!

Мужское дело
Ах, какие ребята на войне погибли! Таких мужчин сейчас, Алешенька, не делают... Жалели они нас и все понимали, что тащат девчонок на войну не от хорошей жизни. Людей не хватало... Мужики подвозили нас даже на танках, чтоб мы ноги до кровавых мозолей не сбивали. А потом ссаживали на дорогу и говорили: «Все. Дальше - мужское дело - идем лоб в лоб». В Пеште пошли наши батарейцы в рукопашную: «Смотрите, девчата, в бинокли, как мы их вам на штыках сейчас покажем!» И ушли навсегда. Отборные ребята гибли, цвет нашей России. Золото народов в грязи войны потеряли...

ГЕННАДИЙ ЧИСТЯКОВ
жестяные медали

Война - жизнь на ветер
В России деньги на безобразия есть, а на дело - нет. В оружие вложено столько, что невольно вспоминаешь старую мудрость: золото, вложенное в пушки, - это сокровище, выброшенное на ветер. После 45-го года танки сдуру резали на металлолом или отдавали в колхозы землю пахать, боевых коней в «век моторов» пустили на колбасу!
Глупость и гадость войны в том, что люди занимаются тем, что идут на смерть, исправляя ошибки своих правителей. А ретроспектива человечества говорит: историей вертят профессиональные авантюристы. Нормальным же людям некогда глаз поднять от своих трудов...
Вот ты подумай потом над этим, а я тебе расскажу про то, чем никогда не мечтал заниматься...
С началом войны на военном заводе во Ржеве, где я работал с 16 лет, была объявлена эвакуация оборудования. Вывозили все до болта, чтоб ничего не досталось немцу. Целый завод, осколок киевского «Арсенала», производивший вооружение от револьверов до пушек! Мы же поехали с пустыми руками, ибо было сказано - на месте вам все дадут, свое барахло вам не понадобится. Как же!
Приехали в Алатырь, выгрузились на песок, неделю валялись возле насыпи. Под базу нам отдали гармонную фабрику, где мы, не закрепив толком свои станки, начали выпускать полную линейку стрелково-артиллерийского вооружения. С колес все у нас забирал фронт.
Питание - дрянное, по карточкам. С голоду не помрешь, но есть хочется всегда, даже во сне. Раз в день в рабочей столовой давали нормированный обед из крапивы, чечевицы, пшена и куска хлеба. и я понял, что надо отсюда бежать. Тогда это было не в диковинку. Много народа от заводчины уходило...
Втроем добрались до Урала м пришли в первую попавшуюся войсковую часть: возьмите к себе! Там начали было сетовать на наш малый возраст, но махнули рукой: давай, у нас все равно людей нехватка! Так я попал в 10-й гвардейский добровольческий танковый корпус.
Натаскивали нас основательно, без скидок. В армии нянек нету, пожеланий не спрашивают. Вскоре «тридцатьчетверку» я знал от гусениц до рации. Танк этот был на редкость ладен: удачно сложенная башня, завидная маневренность, ретивая прыгучесть в бою. Мы сравнивали потом его с немецкими Т-VI, с «тиграми» и «пантерами». Да, те были сделаны почище, поаккуратнее, покультурней. Но на реальной войне все решило соотношение пушки и количественного перевеса. Танки у немцев вышли вдвое тяжелее нашего Т-34. если в нее попадали - башня слетала с погон, как голова с плеч. Но «тридцатьчетверка» двигалась моментально, как боксер-легковес, верткая и шустрая - ты еще попади в нее, дядя... А в феврале 1942 года наш корпус пошел на фронт.

След войны
Какой след оставляет своей лапой на земле война я впервые увидел в Карачеве на Брянщине. Ни одного целого дома. Размолотая гарь и черная пыль вьется между оскаленных, исщербанных печных труб. Ни зверька, ни птицы. Мертвое пространство развалин и пожарищ.
Потери мы несли большие, но корпус наш недаром носил звание Уральского - родной край всегда вовремя помогал нам свежей техникой. Не бедствовали, получая порой по 12-15 машин сразу. К концу войны в бригаду, насчитывавшую до 600 танков, прибывало пополнение из 70-90 машин. И это были уже тяжелые танки ИС-2, имевшие индукционно-стартерное зажигание (отсюда и название машины), почти как у автомобиля. Танки тысячами делали для фронта. Тысячами они там и пропадали. Говорят, что гору Магнитную на Урале ископали на металл вдвое быстрее, чем рассчитывали. Танки ее съели...

Штаны горелые
На фронте мы сильно обовшивели. Терпеть не стали. Нашли две бочки поставили их на кирпичи, покидали внутрь обмундирование и развели снизу костер. Шуруем дрова, ждем, пока вся зараза от жара подохнет.
Промасленная одежонка взяла да и вспыхнула. Остались мы голышом, даже без трусов! Стали у местных выпрашивать хоть какое-то тряпье. Мне досталась бабья кофта, а на ноги я натянул немецкие штаны. Смеялись потом, что вши все наши ремки поели...
Когда сидели в окружении, воевали голодновато. С самолетов нам сбрасывали в мешках продукты, собранные, видимо, по всем сусекам и на скорую руку. Тара от удара лопалась и жратва летела в грязь. И вот сидишь счищаешь ножом землю с куска прогорклого старого сала... Спасибо, что чего похуже не нашли.
Зато отъелись на переформировке в брянских лесах, когда до отвала наедались рисовой кашей, заправленной тушенкой, и колбасой в банках. А хлеб и сухари мы выбрасывали мешками - не лезло...

Солдатский нож
На Курской дуге сила сошлась с силой. И земля там тряслась, словно дышала. Все мысли были только о том, как зарыться. И так страшно от воронки к воронке ползти по проводу, восстанавливая связь...
По линии обычно ходили вдвоем: один смотрит провод, другой прикрывает товарища. Один раз так застукали двух немцев-связистов. Они увлеченно прослушивали нашу линию. И мы сошлись с ними на ножах. Нам повезло увидеть их первыми, но руку мне все-таки проткнули. Хорошо он меня поддел!
Обоих мы там и положили... А ножи у нас были обыкновенные, армейские, с черной ручкой и прямым клинком. Им и дрова рубили на костерик, и хлеб резали, и консервы открывали. После того случая ножи сунули в землю, кровь сдирая, вытерли о полу шинели и снова - дрова, хлеб, консервы...

Под огнем засады
В наступлении сплошной линии нет. Тут уж как повезет: можно и наудачу, а можно и под раздачу... Недалеко от Одера я с водителем на броневичке отстал от колонны и напоролся на немцев - у них еще стоял кусок обороны: «Рус, стой - танк давай!» Мы вертанулись чертом, отмахнулись пулеметной очередью, а они по нам тоже промазали. Квиты - все остались при своем...
Заплутали мы да еще осторожничаем. Нашли большую колонну - танки, бронемашины, пехота с бронебойщиками. А они, оказывается, тоже блуданули и попали в огневой мешок засадных «пантер». Дали нам рвани! Паника вспыхнула. Все назад повалили и по сторонам разбежались. Я тоже не железный: так скакал что и автомат выронил и сапог потерял. Пошел обратно по следам колонны, оружие подобрал и через восемь верст увидел остатки той колонны. Там порядок наводят - палками бьют механиков-водителей: «Куда вы, заразы, ехали?» Я сапоги себе отыскал и от такой звонкой раздачи быстренько - в строй.

Как мы воевали
В целом скажу, имея слово как солдат, что воевали мы прямовато и плоховато. Военную ситуацию зачастую не чувствовали, не просчитывали и при любви к секретности страдали банальной потерей бдительности.
Немцы к войне подходили творчески, технично. Им не надо было для воодушевления получить по морде, чтобы совершать потом великие подвиги. Воевали они точно так же, как и работали - организованно и профессионально.

На волосок
Ранен я был дважды, но накануне этой беды в душе моей ничего не шевельнулось. Чувство опасности и так жило во мне боевой пружиной. Я всегда был готов к бою. Даже автомат никогда не ставил на предохранитель. Возиться с ним - невозвратимые доли секунды.
Однажды мы с командиром пробирались из окружения. Где на пузе, где на четвереньках тихонько двигались, всматриваясь и вслушиваясь. Сквозь траву нас увидели пять немцев и крикнули с акцентом сдаваться. Я тут же свалил их длинной очередью. Командир: «Ну, ты молодец, поспешил!» - «Да уж не ротозей». Все решала секунда. начни я возиться с предохранителем ППШ и досылать патрон - все, нас бы кончили на месте. Пошли посмотреть - немцы были ряженые в нашу форму и некоторые еще шевелились. Раненых мы добили...
Осколки из меня выходили лет сорок, позванивая в аэропорту на рамке контроля. На рентгене так и писали - посторонние предметы. Как-то делали укол и медсестра погнула иголку, воткнув ее прямо в старый осколок.
Его вырезали, а некоторые из них так и соржавели в организме. Недаром есть поговорка: в русском брюхе долото сгниет.

«Мешочники»
Трофей трофею рознь. Мы обычно из сорочьего любопытства и тяги к красивым вещичкам брали себе всякую мелочь - часы, зажигалки. Корысти не было - куда с этим барахлом? Разве что однажды за пять трофейных часов я выменял себе документы в госпитале и сбежал, чтобы вернуться в свою часть.
Отвратительны были так называемые «мешочники», которые целенаправленно и алчно грабили трупы, мародерствовали на правах хозяев положения, снимая с раненных сапоги. Но пехота таких обычно поправляла: если не было свидетелей, то расстреливала на месте. А если на глазах, то дело передавали в трибунал. Помню, что за насилие над венграми расстреляли перед строем и местными жителями младшего лейтенанта. Это было в начале 1946 года...

Летчикам солярки не жалели...
Нравились нам американские бронетранспортеры со счетверенными пулеметами. Опробовали их впервые при прорыве роты SS через Тельтов-канал. Немцы были обречены - пулеметы не оставили им ни единого шанса: сплошные жгуты огня оплели и свалили подчистую. Как сбрили.
При воздушных налетах бронемашины вставали в круг, и самолетам лучше было не соваться в зону огня. Сбивали в считанные секунды. Иногда экипажи успевали выброситься с парашютами. Тем хуже для летчиков.
Мы их тщательно вылавливали, а если надо, то отбивали у нашей проворной пехоты. К немецким авиаторам у нас с первых дней войны был особый счет, который они открыли, гоняя по полям солдат и одиночные автомобили. Прощения им за это не было.
С немецкими пилотягами мы не церемонились. Тут же цедили с танкового бака ведро газойля, обливали гаденыша с ног до головы топливом и заживо поджигали. На, пожужжи теперь...

Убит в миг Победы...
До Победы, казалось, рукой подать. Но много еще людей полегло в последние месяцы и дни. Даже когда в ночь на 9 мая все палили в небо, салютуя Победе, людей насмерть било осколками и шальными пулями, а раненых и того больше. Заряженное оружие убивает - патроны в него вкладывают не для радости.

Доброе слово сибиряках
Кто много думал о себе на фронте, тот часто и порой неотвратимо погибал. Тот, кого заботило приземленное - жратва, сон, тепло и примитивные заботы, тот выживали. Они были заняты простым делом выживания в экстремальных условиях, а не отдавали себя на растерзание неуправляемых чувств. Те, кто слишком переживал грубую и горькую долю солдата, сходили с ума или доходили до самострела.
Зря в кино так утонченно показывают переживания интеллигента на войне - пустые это мучения, глупые, мелкие и никчемные.
Были у нас такие, кто носил и крестики, и иконки. А я над этим смеялся... Не верил тогда, не верю и сейчас: религия - это сказ про белого бычка. «Вчера я с ним ел кашу, а сегодня он вознесся...»
Зачем думать о какой-то иной жизни, если тебе и в этой дано немало. Надо Родину защищать - иди, надо строить для людей - строй. Жизнь - не пьянка-гулянка, она - для и ради людей дана. Делай добро для людей и будь тем жив и счастлив, а поколениям - памятен!
Я - материалист, но без веры нельзя. Пусть она будет, помогая человеку найти опору и самого себя.
Нервы на войне надо держать в кулаке и не принимать ничего слишком близко к сердцу, иначе разорвет, погубит. По тем, кто бежал со страху назад, стреляли без сожаления - паника хуже пулемета губит людей.
Как-то раз при несильном артобстреле одному почудилось, что на позиции запахло каким-то газом, он закричал и кинулся драпать, выкинул винтовку, люди тоже вскочили, готовясь оставить траншею. Кто-то догадался застрелить паникера. Черт его попутал в ту минуту потерять разум...
Грубость чувств тоже имеет свои пределы. Мой командир роты через пьянку достукался до штрафбата. Сплавили его туда, когда он уж совсем докатился...
Хорошими солдатами были сибиряки. Уравновешенные, спокойные и рассудительные ребята. Они все делали практично, основательно, терпеливо. К вещам бережливы и в меру были скрягами.
К глупым шуткам относились строго. Однажды я кинул в печную трубу блиндажа немецкую сигналку-пищалку. Там как свистнет! Все деды сибирские наружу повылетали и такого трепака мне задали: «Смотри, сопляк, доиграешься!» Но когда меня ранило, в беде не бросили - обиходили быстро и по-хозяйски. Надежные люди, настоящая опора.

За Родину!
Война - это всегда грабеж, резня, разбой и беспредел, когда закон попран, а человек угнетен и все человеческое в нем оплевано нагло и цинично. Правильно сказал Наполеон: «Солдат умирает за жестяные медали». А я скажу про свое поколение так: мы сражались за Родину.

ИВАН МОРОЗОВ
пороховой воздух



Сталинградскую чашу я выпил до последней капли вечером 29 августа 1942 года. Наш отдельный пулеметный батальон 572 полка 233 стрелковой дивизии в чистом поле под Котлубанью за пять часов боя был выбит до последнего человека. Дышать было нечем - воздух вытеснила пороховая гарь... Так я принял крещение фронтом. Из 218 человек мы остались живыми втроем. Командир полка сказал мне: «Ну, Морозов, ты точно дойдешь до Берлина»...
Какой там Берлин? Тут до вечера дожил - уже счастлив!
Сталинград - это конвейер смерти. Молох кровавый.Человекоубоище.
Утром принимаем пополнение - вечером оно уже лежит издырявленным в степи.
Вот они, настоящие герои, а награждать - некого. Земной рай - это в артиллерии. Там народ в войну поцелее остался и домой пришел с орденами и медалями. Чем крупнее калибр - тем крепче здоровье... А у пехоты - другие ордена: желтые и красные ленточки о ранениях да вошь аксельбантами виснет аж на бровях...
Только мертвым все равно. Избыли свое. Жара набрасывается на трупы, вздувая газами. Запах мертволюдья, тоскливый, тошный и тягучий плывет вокруг, пробиваясь даже сквозь теплую землю братских могил...
Позади нас вторым эшелоном стоял заградотряд. Когда приходилось туго, мы срывались с позиций и его бойцы останавливали нас без околичностей: «Куда? Ополоумели? Назад!»
Возвращаемся назад. Смотрю: мой второй номер убит, пулемет поколочен осколками - кожух дырявый, щит пополам треснул, мушка срезана, механизм заклинен ударом. Отстрелялся напрочь.
Поволокся я с искалеченным «максимом» назад. Командиру заградотряда говорю: «Нечем мне воевать. На, полюбуйся, что с машинкой стало».
Пропустили меня в тыл - причина веская. А что до других... Сердце у них не выдерживали и нервы сдавали. Видел, как обезумевшие люди бросались в Волгу и там, в воде, их расстреливали...
Страшнее Сталинграда я не видел на войне места за все три года, хотя истоптал немало сапог от Волги до Одера. Как я выжил там - не знаю. Наверное, смерть моя как-то потерялась, заплутав в пороховом воздухе...

АЛЕКСАНДР ФАДЕЕВ
броневой мускул

Пулеметная дуэль
Снайпер убивает одного и до мокрой оторопи пугает других. Он прав и несентиментален, когда кладет пулю точно в лоб первому номеру станкового пулемета...
Я посмотрел на Ваську: зря он приподнялся над щитком, нечего там, кроме смерти, было высматривать... Отвалил пробитое тело в сторону и взялся за еще теплые от васькиных ладоней рукояти станкача. Прицел - тот же. Патронник глотает ленту рывками. Пулевая струя кусторезом сечет под корень подозрительные заросли. Больше снайперить вроде неоткуда... Чисто!
Война - это игра в обман, для которой требуется все мужество, на какое ты способен, сидя на шаткой солдатской жердочке. В августе 1942 года нас, сибиряков, не доучили в Омске на пулеметчиков - дернули на фронт, сказав: «Кто отличится в боях, тому звание присвоим досрочно!» Отличились все немногие, кто выжил, но звания на погоны не упали. В 17 лет как-то очень остро, по-детски еще жалеешь: обещать и не дать - все равно что отнять...
Метрах в четырехстах огоньком MG-34 мигает дзот, нащупывая мой «максим». Хорошенькая дистанция для дуэли! Один сидит в земле под накатом, другой - за травой в ложбинке. В поединке этом секундантов нет. Кто кого обманет, тот и прав.
Немец пристрелялся. Трава вокруг уже поредела от такого сенокоса. Все, надо менять позицию. Одному тяжелый «максим» таскать - мука! И выбора нет. Вскочил и - тут он меня допек! Стукнуло так, что очухался только в траве и далеко от брошенного станкача. Идти я не мог - угадало прямо по тазовым костям. Пополз в сторону большака, надеясь, что там меня подберет машина. Очень скоро услышал крики немецкой контратаки и вовремя забился глубоко под корень вывороченного дерева.
Подволок и взял наизготовку ППШ: если немцы подойдут - я им в копеечку стану. Шурану весь диск, а там - ешьте меня...
Я знал, что стрелять в человека очень трудно. Даже на войне. Но я готов к этому, если у меня не станет выбора. Вот я уже слышу немецкую речь. Пехота, хрустя сучьями, идет лесом. Мимо... Немцы прошли совсем рядом. Их счастье. И мое - тоже...
Трое суток я лежал на корнях в земляной дыре. Мухи вились над запекшейся кровью раны. В ней уже лежали личинки, а потом заползали черви. От старых солдат я слышал, что они полезны - рана будет чистой и скорее закроется. Потом из меня этих червяков горстями доставали...
Когда в конце третьих суток услышав русскую речь, подал голос. Медсестра, вытаскивая меня, обессиленного, из-под коряги вскрикнула: «Какой же ты легонький!»
Меня запихнули в подкрыльевую гондолу самолета У-2 и я отправился из смерти навстречу жизни. Я еще не знал, что мама уже получила на меня похоронку...

Разведка боем
Полгода я лежал в казанском госпитале. По ночам пугал соседей на койках, крича во сне: «Огонь! Огонь!» И матом. Не оставили меня эти сны, полные угрозы, и по сей день. Но тогда я поправлялся быстро. Крепко, видно, молились за меня тюменские бабки...
В пехоту я уже не вернулся. Закончил танковое училище и стал командиром танка «шерман». Машина американского производства поставлялась в наши войска по ленд-лизу и воевала до самой Победы.
Башня у «эмчи» была туповатая. Лоб корпуса тонковат. Горел танк легко, за что его ни один танкист не похвалит. Позже я слышал, что за такое свойство танк называли «горящей могилой» и «зажигалкой Ронсон: горит с первого раза!». Кроме того, ребят часто обваривало горячим маслом из трансмиссии, если даже снаряд не пробивал машину. Скорость у «шермана» хорошая, бегуч, но радиус разворота - почти двадцать метров. Хорошему танку делать такие па не к лицу - зашибут с первой болванки... Как боевой офицер, я скажу о нем так: в «шермане» хорошо только с девками целоваться. Но на Балатоне мне довелось сходить на нем в разведку боем.
Задача эта - смертельно опасная. Все стволы - против тебя. Все минные поля ждут-не дождутся, чтобы разорвать твою машину пополам.
Перед операцией просил хотя бы взвод самоходок для поддержки - пусть стрельнут и уйдут. Куда там! «Вперед! Выполнять!» Все, что смог придумать, объяснил экипажу. Лоб у нас тонковат, а броня башни - толще, чем у Т-34. Поэтому атаковать будем задним ходом - бегает «шерман», как собака, не спотыкается. При этом экипаж от снарядов противотанковых орудий будет прикрыт двигателем, а башню развернем назад, чтобы пушкой и пулеметом почесывать немцев. Повезет - выживем. Механик-водитель у меня был опытный, мы понимали друг друга с полуслова. Забрались впятером в машину и стартанули, стреляя на ходу. Выскочили почти до самой немецкой траншеи, давя противопехотные мины, и, отбиваясь пушкой, помчались назад. По «шерману» стреляла вся оборона. Но меня беспокоили лишь противотанковые орудия. Заметив вспышку, я мгновенно давал команду «стоп», сбивая взятое по нам упреждение. Снаряд перелетал, едва не касаясь башни... Один из трех моих орденов - за эту разведку боем.

Маневр и огонь
Что бы ни говорили, а нас, танкистов, никто не заденет: умели мы воевать - маневр и огонь, душа из тебя вон!
Последний из трудных и опасных боев для нашего экипажа Т-34-85 был в Вене. Головной танк моего друга Лешки Агапова болванкой снесло с моста через Дунай. Мне орут: «Давай!» Разогнали машину, насколько смогли и помчались по мосту, виляя и резко оттормаживаясь. Не попали! Вылетел на Королевскую площадь и с ходу, отвернув башню, проломил стену дворца, выехал через другую во внутренний двор и пошел ломать по тылам все, что попадет под гусеницы. Только хруст стоял! Дал минутку ребятам - проскочили они мост и судьба дворца, как узла обороны, была решена. Вот что такое танки!
Еще с Венгрии возил на корме «тридцатьчетверки» бочку с вином. Была она у нас чем-то вроде талисмана. Всем экипажем решили: вскроем в Берлине. Дошли и - выпили за Победу! Еще и американцам осталось. На радостях нарезались они так, что с брони нашей падали...

...

НУРГАЛИ ГАЯНОВ
гвардейский залп



«Сталинский орган»
Когда я пришел в армию, русского языка почти не знал, правое плечо путал с левым. Паровоз я увидел уже взрослым парнем, а пароходы в нашу татарскую глушь приходили только в навигацию... Но служить выпало в таких войсках, о которых всю войну ходили легенды: гвардейские минометные части!
Любой попавший сюда юнец уже авансом считался гвардейцем и это звание, подкрепленное усиленным пайком и соответствующим процентом в денежном довольствии, надо было оправдывать. Словом, попал - гордись, не попал - радуйся!
Из меня не вышло радиста, но зато служба в реактивной артиллерии пришлась мне в самый раз.
За войну я пережил всякое и навидался разного, но о «катюше» слышал только хорошее ото всех родов войск: ее сольная партия была лучшей в симфонии огня, разносившего немецкую оборону... Недаром по ту сторону фронта наши минометы называли «сталинскими органами»...

Фуга баха
В октябре 1942 реактивные минометы на базе автомобилей ЗИС-12 были еще внове. В конце войны установки базировались на американских «студебеккерах» и эти машины была уже - о, как КамАЗы!
Впервые я услышал голос «Катюши» под Сталинградом. Быстро выехали на позицию. Заглушили двигатели. Буссолью выставили направление. Угломером навели дальность. Наводчик контролировал по коллиматору с уровнем. Запустили двигатели. На каждом снаряде, висящем на и под направляющими, есть клеммы - «плюс» и «минус». Рабочее напряжение пуска - 12 вольт.
Маленькая искра - большой шум! Стоит крутнуть маховик в кабине - один снаряд со скрежетным шипение срывается вдаль, оставляя огненный хвост и дымный след. Наш автограф на небе не спутаешь ни с чем! Шарашили, если надо на восемь километров вдаль. Отстреляли залпом, мгновенно свернулись и уехали. Залп реактивной артиллерии ложился не так точно, как у ствольной. Зато одновременный удар гарантированно накрывал цель - он был страшен по последствиям. Немца фуговали в мелкую стружку...
Если нас и пытались поймать, то залп возмездия обычно приходился на опустевшую позицию. Правда, когда поблизости от нас находились другие войска, то выражения в свой адрес мы слышали совсем не лестные - соседями мы были опасными. Худо приходилось, когда мы попадали под бомбежку. Лежишь и Бога вспоминаешь: «Господи, есть ты там или нет, а - спасай!»
Под Сталинградом поля боев выглядели ужасно, но ожесточение сторон день ото дня только нарастало. Здесь никто не собирался уступать друг другу. Немецкая авиация летала так массированно, что временами все небо было в их самолетах. К земле пригибало от басовитого звука множества моторов! Убитые лежали повсюду - на земле, в развалинах, полузасыпанные грунтом и разорванные на части...
Нас бросали туда, где дела были плохи и немец жал невыносимо. «Катюша» выручала. Фуга баха в ее исполнении была неповторимой музыкой: рвало и метало так, что после залпа оставалась только мертвая горелая земля.

Не пиши лишнего!
После Победы моя служба продолжилась в военной цензуре и пять лет я читал «татарскую почту». прощупали меня, правда, перед этим до седьмого колена: надежен ли?
У меня семья была раскулачена - все тогда отняли, из дому выгнали, а голодранцы потом на наших лошадках раскатывали и над нами галились... Но в МГБ на это мое «кулацкое» прошлое рукой махнули. Дело прошло, войной затертое...
Обычные солдатские письма на татарском языке отбирали из множества солдатских треугольников, которые привозили к нам мешками.
Я проглядывал по разному накорябанные, порой малограмотные письмена, цепляясь взглядом за цифры, географические названия и военные термины. Все это могло таить в себе простецкое разглашение военной тайны. Запрещенные сведения вымарывались чернилами, а на треугольнике или почтовой открытке я ставил свой штемпелек «просмотрено военной цензурой, № 87». Обычно солдаты-татары не доавали мне поводов понапрасну изводить чернила. А к нашей работе военный люд всегда относился с пониманием: служба есть служба.
Однажды в нашем тихом бумажном царстве все-таки случился переполох.
В 1946 году перехватили письмо на имя самого Иосифа Виссарионовича. Автор нагнул Сталину таких хренов, что у всякого, кто читал письмишко, волосы повсюду вставали дыбом.
В конце письма, как ни странно, значилась вполне обычная фамилия. Особисты бросились рыть землю. А тогда если искали, то находили кого и где хочешь - умели! В конце концов, вычислили одного старичка. Отчаянная злость его объяснилась просто: ходил в магазин за хлебом, а молодежь его, насмехаясь, затолкала. Сел и написал Сталину, чтоб ему тоже жизнь медом не казалась, а мне мол, все равно - или с голоду помереть, или к щербатой стенке прислонят.
Словом, разобрались в чем дело и ничего, не расстреляли старого хрыча. Воткнули ему слово доброе: впредь думай, что и кому пишешь. А то бегай потом тут за вами...

Никто не виноват
Когда уходил я в армию, тяжелее всего было расставаться с любимой девчонкой, хоть ничего у нас с ней не было, кроме взаимных чувств. А когда я вернулся - возмужавший и по заслугам награжденный, у нее уже было трое детей...
Гвардейский залп, черт возьми!

ЛЮБОВЬ ДАВЫДОВА
держись за землю!

Солдатская каша
Однажды до войны мама на Первомай сшила мне костюм медсестры - красивое платье, косынку и сумку с большим красным крестом на боку. Это словно предопределило мою судьбу...
Война же грянула для меня, когда отец пришел домой и сказал нам, своим шестерым кровинкам: «Дети, война»... Он добровольцем ушел на фронт и погиб под Харьковом. Могилу его мы нашли только тридцать лет спустя.
Старшеклассники гоняли по нашей алтайской глубинке на велосипедах, развозя военкоматовские повестки и в селах начались страшенные проводы по мобилизации - и рев бабий стоял, и гармонь надрывалась, и стакашек последний набрякивал. Все было напоследок. Взрослые лучше нас понимали, что в солдатскую кашу не кладут ни молока, ни сахару.

Хочу на фронт!
Нас в тылу сразу приставили к делу. Девчонок стали учить сельской механизации
Села я впервые самостоятельно на трактор и он меня битый час по кругу возил. Ну никак я не могла вывернуть колеса тяжелым рулем - руки тонкие, силы в них нет! Я реву, а он, знай, катается...
В итоге поплавила подшипники и всерьез думала, что за порчу техники в военное время посадят меня в тюрьму. Но ничего, обошлось, а в колхозе даже заработала 20 трудодней, которые оплачивали не деньгами, а продуктами.
Глупые, мы боялись, что война кончится без нас, что мы не успеем повоевать и отличиться. Хотя и сейчас, глядя с высоты лет, я не знаю: может ли быть любовь к своей Родине зрячей, расчетливой, нужны ли патриотизму очки?
Про жизнь я могу сказать по-фронтовому только одно: не держись за траву - держись за землю. Она не обманет...
В райвоенкомате нас выставили на крыльцо - не путайтесь под ногами, без вас неразбериха! А в школе возрастных ребят у нас забирали по повесткам прямо с уроков. Наконец, пришло и наше время. У меня был выбор - либо в танковое, либо в медики, где обучение было покороче. Э, думаю, надо поторопиться на фронт, а то, чего доброго, без меня немцев поколотят - нескладно выйдет. Поехали с подругой в Томск учиться на санинструкторов.
Здесь после карантина началось активное обучение полевой медицине: анатомия, санхимзащита, строевая, огневая, курс молодого бойца - по двенадцать часов в сутки, в шесть утра - подъем, в одиннадцать вечера - отбой.
Старшина строем водил на гору Каштак. Шли мы по городу с песней, четким солдатским шагом, в полном снаряжении под восторженные приветствия раненых - ребята в кальсонах махали нам из окон каждого госпиталя. На горе той старшина нас на теплый склон положит, поспим мы маленечко, а потом - за занятия: копаем ровики, делаем перевязки, оказываем первую помощь... Летом 1943 года на сержантами отправили на фронт, не посчитавшись в дружескими отношениями между нами.
Был в армии дурацкий обычай не сводить в одном подразделении вместе земляков из одного села, сдружившихся товарищей. Много мы теряли в сплоченности, достигая ее совсем другими методами...
Позже мы узнали, что немцы, добиваясь сплоченности войск, не только поощряли земляческие связи в подразделениях, но и солдаты после госпиталей возвращались именно в свой старый коллектив.

Первый опыт
Попав во 2-ую Московскую коммунистическую стрелковую дивизию, я стала ухаживать за тяжелораненными бойцами. Училась делать уколы внутривенно. Набиралась опыта, ассистируя на операциях. Бегала за палатку плакать, насмотревшись на страшные раны и ужасные увечья.
У моего первого раненого был пневмоторакс: человека раздуло взрывной волной, как толстую куклу. Смотреть спокойно на несчастного было невозможно...Воздух из него удачно выкачали, из легких достали осколок. На вторые сутки он самостоятельно сел - глаза, как щелочки. И пошел на поправку...
В госпитале было такое правило: если тяжелораненый выживал в течение десяти суток, то его отправляли в тыл. остальных увозили на госпитальное кладбище в санитарные захоронения.
Военная судьба уготовала мне новые испытания, отправив разумением командования в 517 стрелковый полк. В пехоту...

Без условностей
Ночь. Лес. Холод. Дождь. прибыла в полк. Начальство поперло на меня буром: «Зачем вы нам здесь, если не были в боях?» Плохо встретили, неласково.
Когда начались бои, на передок меня, конечно, не пустили, отправив на ПМП - передовой медицинский пункт. Заполняла здесь санитарные книжки: с красной полосой - оказывать помощь в первую очередь, с синей - средней тяжести, с желтой - дело терпимое.
Медсанбат стоят в 2-3 километрах от передовой линии. Шофер, вывозивший раненых, трое суток не спал. Меня отправили в рейс с ним сопровождающей. Всю дорогу я крутила водителю цыгарки из махорки, дергала его за нос, колотила по голове, чтобы он не заснул. Иногда он умудрялся это делать и тогда на ходу приходилось подхватывать заболтавшийся руль. Трясло и бросало нещадно на размятой и разбитой дороге - сзади слышался непрерывный стон и вскрикивания раненных людей. Когда приезжаем в санбат, их не принимают - все забито. Действуем решительно и зло - выгружаем прямо на траву - больше некуда...
На фронте нет дежурных улыбок и добропорядочных условностей. Все обнажено до предела. Добро здесь с большими и убедительными кулаками. Мягкотелость и нерешительность неуместны, как пороховой нагар в стволе...

Орудийные сны
Зима в Восточной Пруссии гнилая и сырая. Поднялись по тревоге и идем по поземке. Холодно и хочется спать. Обычное состояние: сколь мучительное, столь и отупело-привычное. Нагнала автоматчиков. Подсадили меня на пушку, укрыли попоной, и я сплю на ходу, обняв орудийный ствол.
Подошли к передку - идет вялый бой. Снаряды ковыряют землю. Лежим: нет команды двигаться. Старшина плеснул мне в крышечку спирта - погрейся, снегом зажуй, а то недолго и дуба врезать. Выпила - степлило. Пошла проведать ПМП соседей. Там битком раненые лежат в брезентовой палатке. Один пожилой солдат смотрит, как я клацаю зубами: «Иди, девонька, погрей свои ноги у меня на груди. Мне-то все равно лежать - мои ноги побиты...» а снаряды через нас поверху все летят и летят. огонек коптилки-»катюши» мерцает на сквозняке...

Смерть Черняховского
У города Мельзак в Восточной Пруссии в зоне ответственности нашего полка командующий Третьим Белорусским фронтом Иван Черняховский получил ранение снарядными осколками в область сердца. Это было страшное и невероятное ЧП.
Я в этот день сдавала раненых в деревне Хайнрекау. она вся вдруг оказалась в оцеплении автоматчиков и бронетранспортеров. Сразу подумала, что потребуется кровь для переливания - у меня кровь универсальная, первая группа, резус отрицательный. Насилу пустили. Ждали долго. Потом сказали: умер. Тело вывезли самолетом.

Союзники
На Эльбе мы встретили американцев. А с той стороны вдруг побежала масса людей! Это были наши репатриированные граждане. Что тут было... Плачут-смеются, стоя на коленях, нас на руках качают, пыльные колеса доджей целуют... А 8 мая 1945 года наш батальон принимал американцев у себя в гостях. больше всего поразил их переводчик: у него было такое огромное пивное пузо, что он не видел своих ботинок. У нас таких толстых в армии я не видела.
Все внимание - мне. И - давай со мной фотографироваться - мне командир разрешил: валяй, Любаша! Союзники мне: «Фрау!» Я вскипела: «Не сметь называть меня так!» Я и сейчас страшно ругаюсь, когда меня называют старушкой. Я - сибирячка!.. Угостили мы их тогда хорошо, по-русски. Особо пьяных закидывали в кузов за руки-за ноги.

...

...

ВАЛЕНТИН ДАВЫДОВ
любовь моя любаша



Мы нашли друг друга на войне и это обретение счастья посреди торжества смерти и страданий было самым главным событием нашей долгой жизни.
Это была первая любовь с первого взгляда. Любаша служила санинструктором дивизиона противотанковых орудий в соседней дивизии и я, артиллерийский разведчик, возвращаясь с задания старался завернуть к ней, чтобы порадовать ее букетом любимой сирени. Я горел молодостью, несмотря на шесть своих боевых ранений: шебутной, мощный, уверенный, как заряженное орудие...
Был месяц май. Он расплескивался соловьиными трелями, светлыми ночами, спокойным теплом, несказанной тишиной, сошедшей на землю со святой Победой.
В такое время нельзя не влюбиться. В такое время надо безоглядно бросаться в это светлое и спасительное чувство, чтобы радостно и твердо войти в трудный послевоенный мир, полный горя, разрухи и нескладного житья.
Пушки кончавшейся войны кое-где еще разговаривали своим конкретным и жестким языком. Но мир был уже неотвратим, как наступление рассвета. Впервые за многие годы мы могли строить планы на будущее. Отныне оно принадлежало только нам.
Кто-то пытался понять эту невероятную истину, размешав ее чайной ложкой в трофейном немецком вине. Мне же все объяснила моя любовь. Я понимал ее, как волшебную ответственность и высшую награду за тот шанс, который выпал мне после стольких лет опасностей и испытаний. Любовь стала ключом к обгорелым воротам, за которыми была жизнь с ее простыми радостями и заботами.
Я сделал ей предложение за пять дней до Победы. Замполит выдал нам справку: считать мужем и женой. Приданого у нас было на двоих - пара тощих вещмешков. С победного мая 45-го повторяю, как молитву: «Любовь моя, Любаша, я тебя люблю...»

...

ОЛЬГА СОРОКИНА
щи да каша пища наша



На войну я пошла по-простому. В райвоенкомате человек за столом с красным сукном и графином при граненом стакане меня спросил: «Желаешь Родину защищать? Тогда вот повестка!» Я ответила: «Да чего уж бумажками перебрасываться - зовите, когда надо».
Попала я в зенитную часть. Командиру стреляк хватало, а кормить их некому. Он меня и спрашивает: «На кухню пойдешь?» А я про себя думаю: «Я же толком и кастрюльку ставить не умею! Да разве в армии отказываются?»
Повар из меня вышел еще тот, но никто не жаловался. Помалкивала и я, когда ящик с полки упал и сломал мне ключицу, и ногу складской железякой поранила, и палец тесаком рубанула. Сдвигая крышку с огромной кастрюли, обварила паром все лицо. С такими приключениями, если косо посмотрят, могут и умыслом поинтересоваться... Но понемногу я наловчилась.
Иногда есть у нас было совершенно нечего. Подвоз увязал в распутице, и на моих полках - шаром кати, чисто. Буханку хлеба приходилось делить на шесть десятков человек.
Сушила до румяной корочки на плите и каждому выдавала по вкусному сухарю. А ребята с девчатами качают головами: так вкусно, что есть еще больше хочется...
Солдатская еда груба и проста. А мои ребята пирогов и не просили. Правда, двое солдат из местных захотели молочка и убежали домой. За ними пришли, а они на печи лежат и ноги кверху. По малолетству их дурость строго не наказали: посидели на хлебе и воде.
В первый год войны давали нам, девчонкам, в холода по 50 граммов водки, а мужикам - по 100. Я не пила и парни иногда подшучивали надо мной. Поймают, нос зажмут и водку мне в рот выльют. Что тут: иногда сглотнешь, иногда и вырвет. Шутки в армии не очень умные... Я пожаловалась командиру и водку мне давать перестали.
Бомбежка - это страшно. Среди орудий и людей на позиции еще ничего - на миру, говорят, и смерть красна. А если пришибет среди кастрюль - что это за погибель? Того и боялась.

...

...

ВИКТОР САВИН
не радуйся и не горюй



Чертова яма
Война нашла меня, омского хлебороба, довольно быстро. После павлоградской страды в ноябре 1941 года получил повестку и попал в «Чертову яму». Так в Омске называли училище младшего комсостава, расположенное на городской окраине за Ленинским районом, ближе к Иртышу.
Лихое и горькое прозвание вполне себя оправдывало. Тут тебе не на мамкиных блинах, быстро поймешь, куда попал. Тазик супа выдавали на десятерых. Поначалу у всех из дома были понатащены с собой алюминиевые ложки. Ешь - обжигаешься: так можно и голодом остаться, пока на баланду дуешь! Все наскоро выстругивали себе деревянные ложки, а наиболее сообразительные черпали кружками и пили... Вспомнишь, так не знаешь то ли похохотать, то ли слезу пустить... Что было, то было.
Солдатская наука - наждачная, все лишнее с тебя стешет, чтобы на фронт ты пришел обтертым парнем, отвыкшим от телячьих нежностей. Там это - лишнее. За солдата думает командир, а солдатское дело - не бояться и обходиться малым.

Сгоревшие полки
В особо безнадежным для пехоты 1942 году ежедневные потери нашей 282 стрелковой дивизии исчислялись десятками убитых и сотнями раненых, а в дни атак цифры эти вырастали на порядок. Много нашего брата погибло возле высоты Огурец, затерянной теперь где-то в отросших лесах. Сгинули на ее скатах два полка нашей дивизии. Если надо, бросали в бой и связистов, и поваров, и ездовых, и писарей. Всем давали пороху нюхнуть. Обчихаешься...
Убитых ребят мы хоронили без печали. Кинули в яму и зарыли. Похоронные команды по 10-15 человек долбили такие могилки, что абы землей прикрыть мертвых. Народу выбили - жуть, ведь после войны мы служили долго - некого в армию было призывать...
Немцев не жалели ничуть. Идешь по линии и смотришь, чтоб тебя не схватили. А уж если застал врасплох их телефонистов, то никогда не брал в плен: стрелял без содроганий и сожаления. И первого своего, и последнего...
На переднем крае Северо-Западного фронта жили мы голодно. Иногда я шел на крайности: под шумок артналета стрелял по обозной лошадке, пасущейся в распадке. Но иногда не успевал добраться до убоины. Из леса с ножами вылетала пехота и через минуту оставалась только одна шкура...

Желтая кровь
Юмор фронта грубоват и тем не дает раскисать в жестоких реалиях войны. как-то мы сидели в траншейном блиндаже. Чаевничали и пережидали беспокоящий немецкий обстрел. Я свернул самокрутку и потянулся к железной печурке, чтобы прикурить от веселого пламени. В этот миг снаружи ударила очередная мина. В проем двери, занавешенной одной лишь плащ-палаткой влетел осколок и стукнул меня в правую руку.
Говорю: «Ранило меня, ребята!» Солдатня оживилась происшествием и гогочет: «Что, паря, желтая кровь потекла книзу?» И давай ржать, как лошади: гы-гы-гы! А мне и больно, черт, и самому смешно...
Конечно, по меркам передка я отделался очень удачно: ранен - значит временно свободен от смерти! Но в локоть левой руки мне попало все-таки нехорошо. В госпитале на станции Максатиха хотели мне руку отрезать. Начальник госпиталя был за это, а хирург не стал торопиться и совершил чудо. При выписке я не утерпел и сказал госпитальному богу-майору: «Ну что, давай я тебя трахну вот этой правой рукой, которую ты отрезать хотел?» Дерзость, конечно немыслимая, но я и не боялся - дальше штрафной роты не пошлют...
Впрочем, к офицерам от майора и выше мы относились с уважением: авторитет! А лейтенанты для нас были - лейтенантишки, скороспелки из училища...

Чистый тыл
В конце 1943 года из запасного полка меня направили командиром отделения в войска по охране тыла Действующей армии. Говорили, что они приходят на смену заградотрядам, о которых «солдатское радио» доносило самые пугающие слухи. Жаль, что они сегодня укоренились в нашем сознании и принимаются за историческую истину. А цена им - ломаный грош.
Задачей моего отделения было патрулирование тылов. Ловили дезертиров и засланных агентов. Солдаты часто сбегали из своих частей и болтались в тылу, дожидаясь конца войны. Это не было редкостью. Таких мы и вылавливали. Сопротивления они не оказывали, зная, что нам дано право стрелять без предупреждения.
Под Старой Руссой проверяли на озере Ильмень местных рыбаков-поозеров, суровых и малоразговорчивых мужичков, выходивших на лов. Немцы вполне могли забрасывать под их видом своих агентов и диверсантов - на войне не гнушаются и не пренебрегают любой возможностью давления на противника.
Людей я всегда читал хорошо. Дезертир обычно ведет себя пассивно и уклончиво. С агентами сложнее - у них подготовка и внутренний кураж, поймать можно только на документах...
На станции Бологое я был старшим наряда, когда удалось вычислить и задержать немецкого агента в форме советского подполковника. Мне он показался подозрительным: слишком много терся среди гражданских людей. Для военных это поведение нетипично, каждый варится в своей каше...
Стал проверять документы офицера, а кодов в них нет. От подделки документов у нас применялась система так называемых кодов - условных обозначений, действовавших неделю: лишняя запятая, пятно, звездочка. Коды мы знали назубок... Лже-подполковника я задержал: «Пройдемте для выяснения». Вокруг офицеры завозмущались, мол, как это, сержантишка старшего командира задерживает! Я спокойно говорю: «Хорошо, сейчас все пойдете со мной в комендатуру. Имею право». Мигом разошлись, защитнички. Сержанта, которому я поручил отвести немецкого агента в штаб, наградили орденом, а мне дали медаль. На войне так: не знаешь, где найдешь, где потеряешь. И схватил - не радуйся, и бросил - не горюй...

...

АННА БЕРДИНСКИХ
слезы бесполезны



Мертвый город
Все мы были герои вдали от фронта, когда война началась. Горели мщением, пылали гневом и грезили о сражениях! Думали, что сразу - в бой и пинками погоним фашиста с нашей земли! Врага мы представляли себе ходульно - по карикатурам и плакатам, которые не имели ничего общего с мощной военной машиной, вломившейся в Россию, как штык в березу.
В первые дни войны райвоенкоматы не закрывались на ночь - люди шли добровольно на фронт, не дожидаясь призыва.
По молодости и неопытности мы не знали, что война - это тяжелый и рутинный труд, за который можно в любой момент получить если не медаль, то - гроб. Да, война оказалась совершенной иной. Мы прожили ее до последнего дня...
На фронт я ехала через Сталинград и родной свой город не узнала: груда обожженных развалин и кирпичной щебенки.
На этой мертвой свалке можно было поставить только новый город, оставив внизу метровый слой военного праха...

Зенитный компьютер
Служить мне выпало девятым номером на ПУАЗО. Этот сложный прибор по тем временам нам казался настоящим компьютером, который давал такое вычисление воздушной цели, что на пятикилометровой высоте немецкий самолет зенитчики сшибали, как муху. Но на приборе мы, случалось, сидели сутками - не уйдешь и тишком не подремлешь. Иногда у девчонок не выдерживали нервы - плакали. Да что толку, сырость одна...
Порой жилось голодновато, и на партсобраниях доходило почти до анекдота: замполит выносил на повестку дня вопрос - что сегодня готовить, затируху или галушки? А это что в лоб, что по лбу... Ботинки мне выдали разные: один 42-го, а другой - 45 размера. А почему так, спрашивать не хотелось. Засекречено было все: если чего и попало на глаза, лучше считай, что не видел. Спросишь лишнего - в лучшем случае попадешь впросак. В армии так: меньше знаешь - крепче спишь.

ВАЛЕНТИНА НЕУСТРОЕВА
выживем - поженимся

Звонкая девчонка
Про таких как я говорят: маленькая, да шустренькая. Эту короткую характеристику я подтверждала без обмана. В родном Кировске Мурманской области была комсомольской заводилой и первой бегуньей на лыжах. Шумней леса, быстрее ветра! Притягивала ко мне симпатии и моя внешность. В молодые годики я была очень похожа на популярную тогда киноактрису Янину Жеймо, сыгравшую Золушку в популярном одноименном фильме. А кто-то отпускал комплименты, сравнивая с великолепной звездой экрана Людмилой Целиковской. У какой девчонки от таких слов не кружится голова? Но я свою держала на плечах - разума не теряла и жизнь свою строила не на песке. Хоть и пошла на фронт в 16 лет. Мама плакала и не пускала. Но я была такая, что не удержишь: сама себе хозяйка - нянек не надо.

В шесть часов вечера после войны
В 1941 году, работая в госпитале, я познакомилась со своим будущим мужем. Перед киносеансом в Кировске с аэродрома привезли группу авиаторов. Молодежь чинно стояла по стеночкам и гуляла по фойе. Вдруг ко мне подошел один молодой бортмеханик и попросил: «Девочка, покарауль, пожалуйста, мне стульчик, а я тебе за это мороженое возьму?»
Коля Неустроев мне как-то сразу приглянулся. Почувствовала, что такому парню можно доверять. Сердце ведь не обманешь... Съели мы пломбир, успев немного поговорить, посмотрели кино и на том расстались, условившись, что будем писать друг другу. А если останемся живы, то поженимся. И слали друг другу весточки всю войну, порой теряя друг друга из виду и находясь лишь через домашние адреса родителей.
Когда в 1944 году на киноэкраны вышла знаменитая военно-романтическая картина Ивана Пырьева, мы с Колей, как герои фильма, тоже условились - встретимся и поженимся в шесть часов вечера после войны. Среди грубости военного времени и госпитальных страданий, не ставших мне привычными, нам хотелось светлой романтики, чистых чувств и опоры на любовь, на человеческую теплоту, а не на святую ненависть, которая вела нас к Победе...

...

АЛЕКСЕЙ ЕФРЕМОВ
кровавые мальчики



Лапотное воинство
На войну мы, деревенские мальчишки, в марте 1942 года поехали в лаптях. Другой обуви у нас не было. Да мы и военных людей близко увидели только на Дальнем Востоке в гарнизоне Гродеково. Званий не знали и не различали! Командир полка Рябов оказался нашим земляком с Шантарского района Куйбышевской области. И ведь он - умная голова - определил нас в одну роту: понимал, что так лучше для солдат-земляков, что так лучше и для подразделения, когда солдат за солдата держится. Немного психологии в Красной армии бы совсем не помешало...
Служба на Дальнем Востоке была трудней, чем потом на войне: требовали жестко, драли хлестко - за потерянную гильзу строгали. Легче на войне, но - опаснее.

Проба свинцового пера
В январе 1944 года после нескольких месяцев привыкания к фронту в составе 73 стрелковой дивизии я с пополнением принял свой первый бой.
Перед нашей траншеей лежал лесистый район. Пришел сигнал, что немцы, начав атаку, движутся к его опушке и вот-вот набросятся. Мы были наготове и сразу открыли огонь со всех стволов, хотя меж деревьев вроде не было никакого движения.
Лес не был пустым - оттуда летели трассы и минометные выстрелы гуляли по нашей оброне, выковыривая людей из строя. Пальба стояла оглушительная. Мандраж забирал так, что с непривычки меня трясло.
Но воли себе не давал: когда рядом ранило Пахарева, я вытащил его из траншеи и отдал санинстукторам... Да, пулеметы здесь были настоящие, а не трещотки, как Гродеково, и гранаты боевые - не деревянные болванки запасного полка.
Бой для нас закончился четырьмя ранеными. Из лесу немцы не вышли - атаку мы им срезали. Для меня это был самый лучший вариант впервые побывать под пулями, почувствовать, как нужно вести себя в бою. Так что первой ложкой фронтового опыта я не обжегся.
«Ванька-взводный»
Как-то меня вызвали в штаб полка, где командир роты поручил мне принять взвод. Война была такая, что лейтенантов не напасешься. «Ванька-взводный» выживал на фронте в среднем три дня: на нем все держалось. Он был за все ответчик: первому - и втык, и пуля...
Ничему на войне удивляться не приходится. Принял я, старший сержант взвод и командовал им четыре месяца. Командир я был на самый плохой. Личными слабостями не страдал. Не пил, не курил. Потому что ненужная выпивка в опасных условиях - безответственность и вред. А не пьешь, так лучше и не трогай...
У нас один поддал лишнего, пошел по траншее - из каждой бойницы стреляет на ходу и орет «За Родину! За Сталина!» Немцы, конечно, насторожились и взяли это безобразие на мушку. Только руку этот лихач поднял - снайпер щелкнул его в голову: даже не вскрикнул. Кто пил, тот, считай, пропал...
Тогда поставили передо мной задачу - двигаться в качестве разведвзвода, усиленного «максимом». Дали проводника из местных, сказав, что если поведет вдруг не туда, то первую пулю - ему. Вышли, оградившись дозорами в поисках боевого контакта.
Нервы на взводе. Каждый миг может стать последним или, в лучшем случае, разрядиться стрельбой. По дороге стали попадаться немецкие трупы - полегчало: значит, впереди кто-то из наших уже прошел. Протопали две деревни подряд по тележной колее, вьющейся по болотистым низинам. Проводника я отпустил.
Вижу - впереди бежит человек, но издалека не разглядишь кто. Дозор его пропустил - заболтались, раззявы! Стукнул выстрел - заблуждения кончились: немцы!
Тут учить нас не надо. Развернулись в боевой порядок, пулемет - в березнячок, дал сигнал ракетой - противник обнаружен. По-пластунски стали отходить назад, к деревне. Привстал я над осокой посмотреть, все ли ползут, нет ли раненых. Прилег, лопатку саперную, что сзади за поясом мешала мне нормально двигаться, вынул и перед собой держал в руке. Тут в нее пуля как даст! Осколки ее рассекли мне лицо: все в крови. Потихоньку слез в канавку и убрался со снайперских глаз. А взвода своего не вижу. Думаю: не найду ребят, меня за это расстреляют. Не шутки! Слышу в деревне - разговор. Подобрался - мои ребята болтают: уже раздобыли кастрюлю сметаны и обжираются. Этому учить нас не надо...

Смерть ищет поживы
Война не смотрит на возраст - косит подряд. Бывало, что от нашего батальона и по два десятка в живых оставалось. Сам я трижды ранен. А сколько раз на себе уже и крест ставил - не сосчитать. Помню, в мороз провалился я в ватнике под лед и целый день на ветру. Думал, не выживу... Или сидел в окопе, разговаривал с односельчанином. Тот потягивал дым цигарки, пускал колечки. Вдруг чувствую, что я говорю, а он не отвечает. Тронул за плечо - он и обмяк неживым: дырка во лбу. Что тут сказать: курение - вред...

Ни забыть, ни сказать...
Странный и жестокий случай произошел при мне на фронтовой дороге. Навстречу попалась повозка, в которой сидели два мальчишки-подростка, одетые в немецкую военную форму. Было им лет по десять-двенадцать от силы. Я еще подумал, что немцы стали брать на фронт совсем детей. а тут они заговорили по-русски. оказалось что ребятки-то - орловский да курский. Мимо ехал замкомбата. Он ничего выяснять не стал - кулаком в лицо со всего замаха так, что в пацанишки нос в лепешку! Упал и кровью изливается, а командир орет: «Бейте гадов!» Кто-то нашелся из взвода - руками и ногами в кашу начали месить лежачего. Забили его насмерть. А второй мальчишка только плачет.
Командир второго пальцем манит: иди-ко? Тот слез с телеги. Но кулаком ему не попало - успел пригнуться. Мимо! И сиганул с дорожной насыпи в кусты. По нему стрельба - все как с ума посходили: листва дождем сыпется! Пропал парнишка в кустах: живой или нет, никто смотреть не пошел.
Знаешь, тягостная это штука - память: и ни забыть, и ни вслух не сказать...

...

...

ЗИНАИДА ЛАРИНА
«шесть-пешком»



В горьковском госпитале на своей первой перевязке я, молодая санитарка, упала в обморок. Врач резко отрывал засохшие в крови и гное бинты, под которыми в ужасных ранах копошились белые черви. Ноги мои стали ватными. Я грохнулась прямо в перевязочной... Никого впрочем это не смутило - здесь и не такое видали. Обморок - не истерика, наглядишься - привыкнешь.
Не забыть, как ехала после школы радистов под Сталинград, а навстречу гнали эшелоны с ранеными. На остановках наши составы стояли рядом. Как кричали и стонали эти изувеченные мальчишки! Это хватало за самое сердце. Но ничего в нем не ворохнулось, когда в Зворыкино, где был штаб фронта, раздался на всю улицу крик: «Паулюса ведут!» Посмотрела поверх голов и увидела только фельмаршальский зад: профукал он свою армию...
В том же 1943 году под Курском меня контузило, когда нашу радиостанцию на базе автомобиля запеленговали и обстреляли так точно, что разрывы легли в двадцати метрах. Все лампы в рации полопались от ударной волны. Я вышибла дверь автофургона и вывалилась наружу. Лишившись колес, перешли на работу с радиостанций 6ПК, которую мы называли «шесть-пешком». Где только мы не скитались с ней за плечами! Где только не падали на привале, заварив мучную болтушку с луком и солью!
Смертей и страданий за войну я повидала множество. В дрожь кидало при виде пленных: скелеты, обтянутые сухой серой кожей с огромными глазами печали. Отчаяние хватало, когда видела, как умирала молодая цветущая девушка. До последней своей минуты она была в полном сознании: погасла, как выключенная лампа.
На фронте, где условности часто ничего не значили, я, честная девушка, умела поставить себя, и грязь боялась липнуть ко мне. Как-то разбежался меня лапать начальник, и так получил от меня полным котелком по башке, что долго извинялся, прося инцидент сохранить в тайне... Но свою любовь я повстречала именно на фронте. С ней вернулась домой, где расцвела она семейным счастьем и шестью детьми.
Моя старшая дочь вышла замуж за немца и все зовет меня в гости. А я не еду. Нечего мне в Германии, делать. Была я уже там один раз «шесть-пешком», хватит...