Стальное поколение.

НИКОЛАЙ ЯШИН
правда заградотряда



Без иллюзий
Конвойное дело - строгое. Здесь не до жалостливого русского фольклора про уголовных касатиков. Мы в 226 полку конвойных войск НКВД без иллюзий знали, с какого сорта людьми имели дело, а четкие инструкции определяли каждый наш шаг.
В ночь с 21 на 22 июня 1941 года мы с очередным эшелоном отправились в путь. Минск прошли с хода, увидев, как зенитчики светят и стреляют в небо. Еще перекинулись меж собой: «Опять учения». И только в Орше узнали о войне.
Меня направили в 25-й пограничный полк, брошенный на перехват вражеских парашютных десантов в наш тыл. Задача стояла предельно конкретная: при обнаружении навязать бой и уничтожить, не давая сесть в круговую оборону. В такое время нужен был крепкий, спокойный и чистый тыл. Этим мы и занимались.

Сталин с нами!
Однажды нам сказали: «Утром 7 ноября отправляетесь на парад». Пришли на Красную площадь - она вся в войсках. Начался густой снегопад и всех словно простыней запеленал: бело! Ватой валило. И голос Сталина в этой гулкой тишине пространства. Мне не было видно трибуны и я подумал, что нам прокручивают запись речи. Тут снег как обрезало - даль распахнулась. Вся площадь громко, разом удивленно вздохнула, разглядев людей на трибуне Мавзолея. Мы, как мальчишки, закричали: «Сталин с нами! Не сдадим Москву!» Мне сложно передать это сокровенное воодушевление того ноябрьского утра. Кто не был, тот не поймет.

Один бой
На Северном Кавказе мы в составе 9-й дивизии войск НКВД занимались обычным фронтовым делом - оборона, атаки, контратаки. На ноябрьские немцы бросили нам листовки с юморком: «Не пеките пироги, не портите теста - на 8 ноября не найдете места». Поэты у них там были хреновые, но и присесть нам в те дни было некогда: из боя в бой, выгрызая у немцев каждый метр и каждый этот метр укрывая убитыми товарищами.
10 ноября - памятный для меня день. С утра снова пошли на село Гизель, бывшее ключом к Военно-Грузинской дороге. Мой верный пулемет Дегтярева меня не подвел и в этот день. Оружие свое я любил и это, видимо, было взаимно... Стрелял, перебегал, выбирая момент, вскакивал, стремясь достичь намеченного рубежа - окоп, за которым нас ждали два немецких дзота.
Боезапас из дискового магазина я высадил весь. Патроны! Оглянулся - подносчики раненые лежат, копошатся. Мне комвзвода бросил диск: 10-12 винпатронов там есть - пара очередей. Тут комсорг взвода вскочил: «За Родину! За Сталина!»
Эх, была - не была! Мы - на ноги. А по нам - шквалом огня: воздух пел и шевелился! Под таким любой упадет...
Патроны! Мой второй номер, таскавший магазины, ойкнул. Я подполз - он два раза вздохнул и умер: весь прошит пулями. Некстати вспомнилось, как он уговаривал меня: «Убьют меня, забери из кармана 900 рублей». Какие там деньги?! Выгреб у него из противогазной сумки все патроны и укрылся в ложбинке с комсоргом. Его тоже чудом не задело при залпе в упор.
Ждали, что немцы пойдут в контратаку, но наша «катюша» сыграла на упреждение и следующий ход был наш. На беду к нам привязался снайпер - заметил и стрижет, не давая носа высунуть. Я только успел заметить, где он пристроился. Говорю комсоргу: «Давай, я пулемет переброшу и - кто кого? Вырублю его к черту!» Комсорг рассудительно отсоветовал: «Не успеешь. У него оптика...» Но и лежать тут долго было опасно - прихватят с флангов. Мы же - НКВД: сколько немцев убьем - все наши, а в плен не дадимся, стреляться рука не дрогнет.
Тут кричат: «Отходим!» Только я приподнялся - снайпер меня достал: чикнул ножево в лопатку. И скатились мы в Заячью балку, красно окропив камушки...

Последний довод фронта
Нахватался я вшей на фронте - не рассказать. С головы хоть горстями бери. На ногах под кальсонами у завязок - как браслеты из насекомых. Едва оправившись от снайперской метки, свалился я с брюшным тифом, а выкарабкавшись, в свою часть, против установленного в НКВД порядка, вернуться не смог. Направили меня в 69 отдельный армейский заградительный отряд 28 армии. Перед ним была поставлена задача - останавливать отступающие войска. Но ни разу до этой черты у нас не доходило...
На передовой под Миусом было много штрафников. Одна из сопок до семи раз в течение суток переходила из рук в руки. Успеха не было. Однажды штрафники ушли в атаку и все легли на склоне. Немцы, раздухарившись, бросились в контратаку, надеясь прихватить еще и село. Но тут стояли мы и дали им такую взлупку, что в ярости гнали до самой вершины сопки... Никого из штрафников живыми мы тогда не встретили.
Заградотряд по сути выполнял задачи спецназа, поставленного на особо опасных участках фронта. Инструкция говорила так: «Предотвращая панику и бегство, дать выстрел вверх и увлечь вперед, за собой»... Однажды за Миусом на нас вышли 11 человек из состава погибшей дивизии: полуживые, растерзанные люди. мы пропустили их в свой тыл и встали в оборону.
Мы не были теми, за кого нас выдает постыдная, оскорбительная молва. «Расстреливать отступающих, подгонять пулеметными очередями» - не пачкайтесь этими россказнями, не марайте память павших. Мы были честными солдатами и не прятались ни за чьими спинами, потому что сами не имели права ни на шаг назад.
У меня перед глазами стоит высший пример стойкости. Однажды в сопках мы попали под бомбежку, и я видел, как девчонки-зенитчицы - огонь! огонь! огонь! - бьют по пикирующим на них «юнкерсам». Стреляют и не бегут, видя идущие на них бомбы. Даже я, мужик, в те минуты думал - лягу на живот и приму смерть... А девчонки молотили и молотили без страха и упрека. А я думал, что мы, заградотрядовцы, - кремень-парни...

...

ПЕТР АГИБАЛОВ
в окопах штрафбата



Даем прикурить!
Нас, артиллерийских разведчиков, считали равными пехоте. Все правильно: наше место - в траншеях стрелков! Мы - глаза и уши артиллерии, а солдаты, завидев нас, обычно говорили: «Мужики, дайте огня!» Конечно, не самокрутку подпалить просили... Это мы немцам «давали прикурить»! Но и опасным наше дело было на фронте: из ребят нашего кадрового полка, с кем я начинал службу в 1940 году, уцелело только 28 человек...
Поначалу у нас были 107-миллиметровые горно-вьючные минометы и 76-миллиметровые мортиры во вьюках. По горам - самое то! Каждое орудие везли на 6-7 лошадях.
Теберда, Марухский, Клухорский, Санжарский перевалы Приэльбрусье, Кодоры... Это тяжелый путь. Забыть его для меня означает вычеркнуть из сердца тех ребят, которые до сих пор мертвыми и нетленными лежат в горных льдах. Проваливались в ледниковые трещины, насмерть замерзали в окопах, рубленых в фирне... Когда-нибудь их найдут и потомки на расстоянии протянутой руки увидят, какими мы были.

Святая жертва плацдарма
Полк наш весной 1943 года, сдав на Кубани конную тягу и горную артиллерию, получил «студебеккеры» и пушки-дивизионки ЗИС-3. Прощайте, лошадки! Вы свое отмучились... Моим главным оружием всю войну оставались бинокль и стереотруба. Через них я видел панораму войны так близко, что казалось смерть касается моих глаз.
У станции Баглей через реку нам удалось переправить два артдивизиона и две батареи орудий. Немцы тоже удачно поторопились, подогнав два эшелона с броней. В стереотрубу, наблюдая поле боя на плацдарме, я видел, как танки прямо с платформ прыгали на землю и мчались в бой. Отчаянная картина!
Наши ребята держались до вечера. Они просили поддержать артиллерийским огнем, но наш берег отмолчался. Как в немом кино, я увидел страшное: пехота сошлась в рукопашном бою. Солдаты остервенело дрались саперными лопатками и пырялись штыками. Люди один за другим гибли на моих глазах! Вот наш солдат отмахивается пустой винтовкой, мечется, оставшись один... Его походя пристреливают немцы и бегут к берегу, где убивают последних из наших ребят.
Кто умел плавать, тот бросился в воду. Кто не умел, тот дрался в полной безнадеге до конца. Поднятых рук я не видел. Пощады не просили, да ее и не было...
Жестокие бои - это когда обе стороны кромсают друг друга без жалости и оглядки, невзирая на потери и обстоятельства. То, что я видел в тот день через окуляры стереотрубы на языке стратегии называлось сухо: обманная демонстрация намерений. А я скажу так, как понял: ложный плацдарм - настоящая смерть.

Отчаянный мороз
Отчаяние иногда подвигало нас на такие поступки, на какие было не поднять ни криком, ни приказом, ни угрозой расстрела на месте. Под Кривым Рогом зима в окопах выдалась крепкая, с мучительными морозами, заточенными ветрами - как нож! Воздух нельзя было вдохнуть, чтоб не закашляться. Страшнее немцев был холод - вымерзали насмерть.
И вот в одну из таких жутких ночей в открытом поле пехота без приказа, чувствуя, что не доживет до рассвета в снежных окопах, пошла на село и заняла его без единого выстрела. Немцы выскакивали из теплых хат, но в плен ребята не взяли ни одного. Ни к чему...

Покурил - сдох
Маскировка для артиллерийского разведчика - вопрос жизни и смерти. Я не жалел времени на то, чтобы незаметнее устроиться на передке. Прикрывался пучками травы в тон поросли, закрывался ветками. Камуфляжа у нас не было. Зимой спасал маскхалат.
Когда шел на свой наблюдательный пункт, выворачивал все карманы, что не завалялось в них ни спичек, ни табаку. Ведь сколько ребят пропало по глупой привычке курнуть перед стереотрубой!
Попадая в окуляры, маленький огонек спички или зажигалки в линзах вспыхивал ярким фонарем, который за версту был виден в траншее противника. Смертельно точный огонь следовал незамедлительно. Вывод: покурил - сдох.

Дела семейные
Когда взяли в Харьков, наш разведчик Панченко отпросился проведать жену - до его родного села было рукой подать. Отпустили его, а вернулся он уж очень скоро и мрачный. Спрашиваем - молчит. Потом отошел и все рассказал: «пробрался я к хате. А там моя жинка - с немцем! И все у них на мази - сладкая жизнь. Баба на меня немцу показывает и вопит: «Застрели его, Ганс!» С ума сойти... Ничего я не думал: из автомата обоих и - обратно...»

Штрафбат и заградотряд - ударный кулак!
Обидно, что сейчас много брешут глупого про штрафбат. Видел я штрафбатовцев в деле - поддерживали их огнем. И дрались они насмерть, как обычная пехота, с оружием в руках и солдатской доблестью. Генералов там не было - все равны... Месяц вместе со штрафбатом мы хлебали одну окопную кашу. А в соседней траншее, метрах в 150 позади, стоял заградотряд. Ни в какие затылки он не стрелял. Не врите, сволочи! Ребята, когда надо, в бою своими станкачами поддерживали штрафбат и шли следом второй волной атаки.
Штрафбат - это разжалованные офицеры. Воевали умело - на горло их не взять. Однажды они отказались днем идти в атаку - бессмысленно: пулеметы. Ночью тихо встали и взяли высоту без потерь.

Святое причастие
Сто наркомовских граммов нам давали каждый день. Я не пил, все отдавал ребятам. И табак - тоже. Были дураки, которые менял курево на сахар. Неужели непонятно, что организму нужно сладкое? Как можно так обходиться с товарищем? Мы, разведчики, никогда не делили хлеб, выкликая фамилии - кому? Порезали - кушай. Все по совести. Никто куска лишнего не возьмет.
Наши офицеры свой доппаек никогда не жрали втихаря, в одну харю. Сыр, колбасу, тушенку, сгущенку командир разведвзвода приносил и ел вместе с нами. Не жалели нам своего доппайка ни командир артдивизиона, ни начальник штаба: идите есть, ребята, садитесь с нами! Зато когда командира дивизиона управления Щибрю ранили, мы его на руках тащили девять километров! С теми, кто тайком жрал свою пайку, мы и обращались попроще...
Все было на войне - и хорошее, и плохое. Ведь она из этого сложена, как и сама жизнь.

...

ГЕРАСИМ АФОНИН
штыковой бой



Оружие хладнокровных
Закалка у меня кавалерийская - к холодному оружию я был привычен с самого призыва в 1940 году: клинком владел, но куда ты с сабелькой и винтовкой, когда тебя авиация гоняет бомбежками, как сухую траву?
Кавалерист - это характер. Из седла можно выбить только вместе с седлом!
Оказавшись в окружении в первые дни войны, я попал в партизаны. Военные мои умения здесь очень пригодились. партизанить трудно, но самое главное - не обидно: мстили, как по душе легло!
Ходили группами по пять человек на эшелоны. Холода стояли страшенные, но нам они были только на руку. Пока месишь снег по лесу, вспотеешь не раз. А немецкий часовой стоит на посту - мерзлый, как деревяга: даже «му» сказать не может.
Накинешься на него, валишь наземь - он даже не кричит, настолько замерз. Ударишь его ножиком и - все. Мерзни дальше... Ставишь под рельс мину и эшелон - твой.
Иногда брали немцев в плен, когда требовалось вытряхнуть из них информацию. Допросили, отвел в сторону - бах его, если патрона не жалко, и бросил где придется, как мусор. Или прикладом в голову сунул и - ножом под лопатку в сердце добил. Не чикались, незачем. Они с нами не по-людски обошлись, так что нечего было рассчитывать на что-то другое. Равная плата.
Пытались немцы с нами все так же авиацией разобраться, да ничего не вышло. Бомбы уходят в болото без звука или гукают где-то на глубине: камуфлет...

Рукопашная резня
До Сталинграда немец вольготно по России шел. На гармошке поигрывал, людей в церквах на развлечение себе жег. На Волге мы им показали, в чьем кулаке правда. Дорого стоила нам эта война, но теперь об этом стонать нечего...
Эх, не надо было им нас трогать - не стали бы и мы о них руки пачкать!
Сталинград уже ничем не напоминал город. Свалка битого камня, ржавого железа, горелых руин, жженых танков, трупных россыпей среди ям, траншей, баррикад и гнутых рельс. Периодически этот кошмар превращался в ад, когда из-за Волги начинали бить наши гвардейские минометы и гаубичная артиллерия. Немцы тоже не молчали: авиация каждый день перемалывала кварталы на щебень.
Любому оптимисту было понятно, что напрасно надеяться выжить здесь. Толк лишь в одном: подороже отдать свою жизнь. Мы так и поступали.
В сталинградской пехоте среди нас выжили те, кому повезло, и в основном ребята неробкого десятка. Слабакам там было не место. Заградотряды свое дело знали - бегущих останавливали: если с винтовкой - завернут, если без оружия - заберут. Все равно от Сталинграда не потеряешься - сунут в него, не спросят.
Бои в городе шли даже не за улицы - за отдельные дома, за кучи битого кирпича. Порой в дыму и пыли выскакивали друг на друга - думаешь свой, а это - он! И тут уж кто быстрей, тот и жив. Все тугодумы там остались навсегда...
Среди наших мужиков иногда попадались верзилы что надо - засадив штык в человека, бросали его назад через плечо, как хлебный сноп! Впечатление это производило убойное...
Перед рукопашной нам давали по 100 граммов спирта. Выпивали обязательно - так оно бодрее и на душе легче, бойкость в теле и азартная злость появлялись, зато о плохом меньше думаешь и не так себя жалеешь...
Перед схваткой обязательно договаривались о порядке действий. Вперед, в первую цепь, ставили обычно самых крепких солдат - крупных и сильных мужиков. Это были забойщики. Их главная задача - таранить строй немецких пехотинцев, подавить его напором, зверским криком, яростью и напором.
Забойщики принимают первый удар, схватываясь с их крепышами. Задача второй и третьей цепи - принять на штыки и в приклады тех, кого отшибли передовые бойцы. Это уже довольно легкая пожива: человек, ошеломленный первым ударом, не успевает приготовиться к отражению следующего. Тут его и поддевали на четырехгранный.
В штыковом бою не все решает мастерство владения оружием. Психология - половина дела: напугал - почти убил. В рукопашной схватке много от обычной уличной драки, только безоглядной жестокости больше - бьют наповал, чтоб не вставал...
Пошел по жилам огонь. Встали и пошли. Русская штык-иголка на немецкий штык-нож. А там - как получится. Резня такая, что слов нет! Кричали, орали, стреляли, успевая повернуться, сообразить, чтобы вставить свой удар и не пропустить чужой. Кто с дуру и гранатой всех угостит... По всякому кончалась эта дикая свалка. И они от нас бегали, и мы, случалось, очумелые врассыпную...
Сходились партиями, вплотную, плечом к плечу. Приклад в бедро упирали крепко, чтоб винтовку не выронить и на штык поддеть с перебросом. А уж потом, когда ложа от крови осопливится, дубасились, как придется, не разбирая - штыком, прикладом, руками и ногами. Только посматривай, чтоб башку не разбили или не зарезали.
Рубились недолго. Тут уж у кого нервы сдадут, а не кто больше перебьет.
Выбился из сил - через тебя уже лезут другие в полном остервенении. Упадешь - затопчут насмерть. Лучше удержаться на ногах. Остался живой и целый - считай повезло.
Драка дракой эта рукопашная схватка. Глаз подбили в ней - считай, что поцеловали...

...

ИВАН ЛЯПИН
прощеное воскресение



Прямое попадание
Я из того армейского числа кадровой армии, на долю которого не выпало боя, а достался только плен. Солдатская участь - как портянка: на которую ногу накрутят, на той и таскайся... ты отвечаешь только за себя, а за тебя - твои командиры.
Легко говорить за всех. Этим обычно пользуются многие, прячась за чужие спины. Я свою судьбу не выбирал, когда наша часть, отступая по Белоруссии, попала в окружение. А однажды утром я и мои товарищи проснулись под немецкую речь...
Хотел бы я забыть те минуты, когда с ужасом понял - плен!
Это было равносильно прямому попаданию снаряда после всех наших скитаний и мытарств. Нас делово и четко построили, погнали на запад, и очень скоро я убедился, что масштаб военной катастрофы просто огромен.

Потаенный хлеб
Немцы на нашей земле были повсюду. Пленные шли длинными многокилометровыми колоннами.
Я чувствовал себя так, словно умер и кругом виноват...
Оглядываясь назад, я понимаю, что мне с товарищами достался не самый худший вид плена. Нам не грозило немедленное истребление, голодная смерть или убийство непосильной работой.
Нас поставили работать на откатке и разгрузке вагонеток с камнем. Охрана состояла из двух пожилых немцев, не имевших к нам никакого интереса. Никуда нас не пускали, но и не наказывали. Работали, как говорящий скот, из года в год зная лишь вагонетки с известняком. Единственное теплое воспоминание из тех лет: кто-то клал под доски на дне вагонеток капусту, картошку и аккуратно завернутый хлеб...
Когда я вернулся на Родину, претензий ко мне не было, хотя пугали разным. Для меня это было самое настоящее прощеное воскресение из мертвых...

...

СУФИАН ХАБИБУЛЛИН
солдатский вес




Предбанник фронта
День начала войны был для меня рабочим. Весь Кыштым сразу узнал о беде. На нашей корундовой фабрике тут же собрали митинг, заклеймили фашиста и мужики стали записываться в добровольцы. И я туда же! Но в райвоенкомате меня повертели вокруг оси и сказали: «Набери-ка ты сначала нормальный солдатский вес!» Я удивился: «Какой это?» Те смеются: «Военная тайна!»
Ждать долго не пришлось. В августе 1941 года пришла повестка и вот уже «строем вразброд» мы идем по Челябинску в 273-й запасной стрелковый полк - оборванная и босоногая молодежь: все богатство - на себе!
Хорошей жизни мы тогда еще не много видели, поэтому картофельная баланда два раза в сутки и черные сухари-краюхи нам казались нормальной едой. А когда направили на курсы младших командиров в Ирбит, то здесь мы уже проявляли полную самостоятельность и инициативу. Переделали бревенчатые конюшни в казармы с нарами и печами. Не зря ели курсантский паек с маслом и сахаром!
Учили нас полному набору вооружения стрелкового полка: винтовка, автомат, пулеметы, ПТР, миномет. Целый год учили. Не потому, что армейскую науку мы туго понимали, а потому что худые были до невозможности. Никак не входили мы в нормальный солдатский вес!

Война - это вокзал...
В июле 1943 года нас, наконец, отправили на фронт. Провожал нас весь город: старухи плачут, женщины кричат, мужики подбадривают, советуют, что там нужно с немцем сделать...
Прибыл я в 302 стрелковую дивизию командиром расчета батальонного миномета. Воевал вот только я недолго...
Война ведь, она, слушай, как вокзал: люди приходят, люди исчезают, кто-то подольше остается, кто-то мелькнет и даже лица никто не запомнит...
Так и со мной вышло. 7 сентября взяли мы Сталино, стояли обороной на реке Молочной, где вода белого цвета. Здесь наши траншеи проходили в поле подсолнухов - немцы вели себя, видишь ли, хозяйственно: колхозы не распустили и крестьяне все так же работали на своей земле.
На ничьей земле, была бахча со спелыми арбузами. Тайком мы ходили туда за ними. И немцы тоже. Всем хотелось сладеньким побаловаться! Вчетвером нагрузим плащ-палатку и волокем к себе. То-то праздник!
Разведка с обеих сторон не дремала и устраивала засады - ротозеев друг у друга ловили все время. Командиры ругались, а мы только арбузы трескаем да семечки щелкаем...
О войне напоминали перестрелки и немецкая самоходка, которая выходила на берег реки и работала по нашим позициям, как снайпер. Один раз ударила и снесла насмерть целый расчет... Война!
С рубежей Молочной мы двинулись вперед. Наше дело - знай, кидай мины по целям! Подавили - бегом меняем позицию. А нас раненые пехотинцы за ноги хватают: «Пристрели!» Ну, как это - своего?! А он все равно умирает на глазах. Тяжелые это занозы... В этом бою меня и шибануло.
В санбат я ушел сам, потом перебрался в госпиталь. Звучит это красиво и чистенько. На самом деле - скотный сарай, где легкораненные лежат на соломе вдоль стен. отлежался я здесь, получил бумажку и пошел согласно предписанию. Ведь в армии как? Хлеб зря не едят - что прикажут, то и станешь делать. Словом, стал я пехотой.

Царица полей
Человек с большим юмором дал такое прозвище пехоте. Помню, когда взяли Севастополь, нам дали три дня отдыха. Повара варили нам еду из трофейных продуктов - склады ломились. Набили мы не только свои животы, но и вещмешки. Да разве в сидоре много унесешь? Поистине, «по-царски» достаются милости пехоте...
Впрочем, в такие дни и моменты как-то забываешь насколько страшно подымать людей в атаку, решив для себя - что будет, то и будет. Выбора у тебя нет. Ты ведешь людей на почти верную смерть - весь огонь поля боя направлен против пехоты.
Не рассказать, как тошно подыматься из траншеи без артподготовки по немецкому передку. Это значит, что шансов почти нет. Но командиры приказывают - им виднее. А наше дело - телячье: обосс...ся - стой! Не мне советовать комдиву...
Насколько я помню, блиндажи - это удовольствие для артиллеристов. У пехоты этого нет. Она довольствуется малым: нет наката, так сойдет и лопата.
Бояться было бессмысленно. Кто терял разум, тот пропадал. С самострелами разбирались просто и назидательно. При мне построили полк, привели солдата с перевязанной рукой, прочитали приговор, расстреляли, закопали - ни приметы не осталось. Никто его не жалел. Каждый думал за себя.
Жалость не надо таскать с собой на войну. Она там лишняя. Что толку убиваться по мертвым - ты им уже не поможешь. Живых надо беречь... Человек на фронте грубеет лишь снаружи. Когда грубее сердце - это уже скотство. А с врагом разговор у нас всегда был коротким - не мы все это начали.
Помню, под Кенигсбергом мы поймали на дороге легковушку. Немецкие штабники пытались удрать из окружения, но мы залпом разбили двигатель и застрелили шофера. Взяли в плен офицера и его денщика. Замкомбата по строевой Левит поговорил с ними о чем-то (иврит схож с немецким языком), потом отвел к краю болота и свалил их из автомата. Пошел - даже не оглянулся...
На командиров своих я не жалуюсь. Наградами не обижен - парадный пиджак стал тяжел, трудно мне уже носить эту броню. У нее уж точно настоящий солдатский вес! Но я стараюсь, чтобы Россия помнила, что сегодня она живет трудами и подвигами нашего поколения. С этим трудно поспорить, не запнувшись об истину.

...

ФАРРАХ МИНГАЗОВ
всю Россию обидели!




Кому чистить пулемет?
Армейскую службу я начал в Латвии еще до войны. Обычное дело: казарма, построения, занятия, стрельбы. Единственное, что меня возмущало: как стрелять, так все, а как станковый пулемет чистить, так только Мингазов. Рискуя заработать наряды вне очереди я требовал справедливости. В армии эта штука - обоюдоострая и может уколоть тебя обеими концами сразу...
Когда началась война, тут сразу стало не до обид. Всю Россию обидели!

Окруженцы
С самого начала мы старались соединиться с главными силами Красной армии. Выдали нам по винтовке СВТ с боезапасом. Шли проселками, плутали - врали карты, ругательски ругался командир, проклиная всю топографию и белый свет. Шарахались мы каждой легковушки. Чу! И всем батальоном носом в землю...
Добрались до какой-то станции, где готовился к отправке эшелон. Но никуда он не уехал: немецкий самолет устроил такой фейерверк, что вагоны горели до глубокой ночи. Мы, оголодав, открыли один вагон и, выбросив никчемные гранаты, набили сумки сахаром. Засыпали под хлопанье горящих патронов, а проснулись под грохот немецких танков. Они подъехали к нам и стало ясно, что мы уже не вояки. Нас заперли в подвале с картошкой... В плену время идет по-другому. И вот нами уже, как той картошкой, набили трюм парохода и повезли морем. Ребята, кто пограмотнее, говорят: «На север везут!» Море все злее. Парни поголовно блюют. Ветер ревет. Переводчик сказал: «На работу везем - сытые будете»... На берег выгнали - один камень да мох: Норвегия.

Варяжская сага
Загнали в барак. Стали зимовать. Ночью с потолка куржак виснет, к утру тает и капает на нас. Кормят чем попало - буханка хлеба на шестерых да чай. На работу гоняют - дорогу копать, солому возить. И так четыре года... Когда мы почуяли, что Россия Германию ломает, немцы из охраны заныли: «Эх, скоро мы поменяемся с вами местами. Отправят нас в Сибирь лес валить...» Вслед за гулом орудий пришли наши. А через три дня мы уже были в Мурманске на формировке, собираясь на войну с японцами...

ДМИТРИЙ АВРАМЕНКО
смерть в одно касание

«Дойная корова» Фатерланда
Войну я, оставленный в родном хозяйстве на Украине по брони, начал с эвакуации совхозной техники. Разбирали все механизмы - от трактора до комбайна. Но далеко мы не уехали. Разбежались в разные стороны под первой же бомбежкой. И я вернулся домой.
Немцы, придя в наш район, вели себя по-разному. Но в целом от каких-то эксцессов их удерживал чисто экономический интерес. Они оставили наше хозяйство в неприкосновенности, людей в неволю не угоняли и забирали только урожай. Мы были для немцев чем-то вроде дойной коровы или курицы, которых вряд ли стоит крепко обижать, если не хочешь остаться без молока или яиц.
Порядки, конечно, были суровые. Если кто-то из мужиков лез в спор с представителями администрации, то комендант мог перетянуть плеткой: «Скажи спасибо, что не расстрелял». А мог - вполне...
Впрочем, прилюдных экзекуций в нашей деревне не было. Такой мне запомнилась немецкая оккупация.

Ой, Днiпро, Днiпро...
В 1943 году вернулись наши. Искреннего отношения к нам не было: не доверяли и смотрели на тех, кто был в оккупации с подозрением. Черта времени... СМЕРШ меня ни о чем не спрашивал, выдав направление в полевой райвоенкомат. С теми моими сверстниками, кто передался немцам, разговор был отдельный и особый...
Одели нас, новобранцев из освобожденных территорий, плохонько - в поношенное обмундирование, в латаные ботинки. Натер я в них сразу ноги и больше не рад был уже ничему...
Первым моим боем была переправа через Днепр. Ночью сели на плоты и молчком поплыли. Но как тихо ни греби, уши у немца не к заду пришиты: услыхали и начали сыпать снарядами. Кое-как добрались до суши. А там - еще одна протока. Я быстренько с себя форму скинул, связал узлом и водрузил на голову. Голышом перебрался и лежа оделся в сухое, глядя, как клацают зубами, замерзая на студеном сентябрьском ветру, мои товарищи.
Быстро нагреб перед лицом кучку земли, чтобы хоть немного укрыть голову. Лежать бессмысленно. Инициатива - мать победы. Мы встали и пошли на немцев. Сначала молча, потом заорали. Огня дали исправно.
Винтовки наши грязи не боялись. А автоматы от песка мы берегли - заедали. Без оружия на поле боя ты - никто. ..
Сутки мы вжимались на этом берегу под огнем, и осталось в нашем 53 стрелковом полку по 4-5 человек в роте. Бросили нас через Днепр для отвлечения сил немцев. Ложный десант. А я не мог отделаться от ощущения, что нас кинули в этот бой, не сильно дорожа и все еще держа на подозрении...
Еще долго одевались мы кто во что горазд: форма номер восемь - что украли, то и носим. Гимнастерка на мне расползлась, сопрев в лохмотья, ботинки развалились... Командиры разрешили нам носить венгерские и румынские френчи, но немецкая форма была под запретом. Оделись мы толком только в зиму 1944 года.
По части еды на разносолы пожаловаться не могли, потому что зачастую жрали мясо убитых лошадей и грызли кукурузные початки, поджаренные на огне костерков... Не видал я солдат, которые вкусно едят, сладко пьют и вдоволь спят...

Крупнокалиберный укус
Воевать мне довелось на отвлекающих направлениях, но стреляли там не надувными шариками. За свою войну потерял разбитыми два станковых пулемета. Первый - в обороне, когда немцы зашевелились и я стал давать по ним отсечный огонь, чтоб угомонить назревающую атаку. Очередь-другая... Они начали принюхиваться ко мне, подкидывать мины. Пошел сказать командиру, чтоб поменяли позицию, иначе накроют.
Только вышел из блиндажа, по моему «максиму» - снаряд. Разнес на гнутые запчасти. Подхожу ближе, а на моем месте в ровике лежит прятавшийся от обстрела боец - расплющенный, распоротый, аж смотреть страшно. Останься я на месте - был бы такой же...
Я, наверное, один из немногих живых людей, кто отведал, чем угощает крупнокалиберный пулемет. Обычно его тяжелая пуля отрывает конечности, а голову просто сносит... В меня попало на перебежке через железнодорожные пути. Как не повезло «максиму», разбитому вдребезги, так повезло мне, раненому в стопу. Но пулей отбросило в сторону - такова была сила удара...

Шаги по минному полю
На войне можно пытаться уберечься от гибели. Этому в помощь опыт и здравая голова. Но гарантии нет вообще... Однажды меня послали на нейтральную полосу забрать документы у погибшего венгерского офицера. Разыскал я это место. Достал из-под убитого его ранец, открыл и смотрю, что там лежит. Для удобства сел на корточки, балансирую на носочках. Ребята мне издали кричат, мол, поберегись - там стоят противопехотные мины. Вот как! Я сидя медленно поворачиваюсь на носках и вижу, что под пяткой у меня стоит наготове мина-пехотинка... Черт, едва я не улетел! Если бы ребята меня не окликнули вовремя, то дорылся бы я в ранце несчастного венгра, встал бы на пятки и - пропал бы за здорово живешь.
Смертного медальона или еще какой опознавательной записки я никогда не носил. Если бы пришибло, то знать бы никто не знал - где, когда и кто.
Всю войну была у меня одна-единственная заветная и никому не высказанная мечта большими буквами: черт возьми, скорей бы все это кончилось!
Эх, не могу я о себе складно рассказывать. Ты уж пойми. Воевать у меня как-то лучше получалось...

...

АЛИМПИАДА ГОЛУБЦОВА
девушка в голубом

Хлебом единым...
Всем досталось от этой войны. По сей день удивляюсь, как мы ее перемогли и перетерпели! Хорошо, что жизнь сейчас совсем другая и люди вряд ли узнают ту долю, которая выпала на нашу молодость....
Прежде чем попасть в армию в 1943 году, я работала в Хабаровске на центральном телеграфе. Из гражданской жизни того времени самое яркое воспоминание - голод. По карточкам давали 400 граммов хлеба на день. И как ту жить?

Оборонные
На подступах к городу мы копали противотанковые рвы - ждали японского нападения. Машем лопатами, ковыряем, вдруг кто-нибудь - бац! И падает в голодный обморок. И так носили в сторонку по одному - падали, как мертвые.
Когда мы обтрепались на оборонных, начальники порадовали нас, девчонок, выдав по паре трусов и гимнастерке...
Один инженер на телеграфе, помню, поднимал в нас дух изысканными комплиментами: «Вот вам бы, знаете, очень бы подошло голубое платье с искрой...» Прямо голова кружилась от таких слов!
Возвышенное соседствовало с низменным. Проступки наказывались сурово и без волокиты... Как-то двое парнишек с голодухи украли у хозяйки телку, сволокли ее в бомбоубежище. Сколько успели - съели, пока их не нашли по следам на снегу. Обоих судили и отправили на передовую. больше я никогда и ничего не слыхала о них...

Нерв армии
Когда пришло и мне время служить в Забайкальском военном округе телеграфисткой аппарата Бодо, то навидалась там всякого народа - и лейтенантов, и генералов, а горя нахваталась и большого, и малого. Одно я помнила с первого дня службы: связь - нерв армии, без связи нет и не будет Победы. Ждали мы ее, как заветного счастья. А все-таки настоящим счастьем для меня стали мои дети...

ФИЛИПП РЯБОВ
минометный блюз




Оружия, лучше 82-миллиметрового батальонного миномета, я не знаю. По точности с артиллерией ему не равняться, но по опасности для врага он на равных с пулеметом. Простота его гениальна. Неприхотливость изумительна. Плита, ствол, двунога: «Прицел 0-20, беглым!» Мина идет ходко, быстро, охоче...
На фронте нас шутливо прозвали «самоварщиками». Мы юмор понимали, как похвалу. Нет по пехоте страшней оружия, чем «самоварные трубы». Если первая мина легла правильно, то все - списывай всех, кто попал в переплет: как пошел кромсать - никто не убежит, всех заметет. Как-то раз комбат заметил, что сотня немцев нагло таскает зерно из церкви на подводы, и говорит мне: «Ну-ка, плюнь туда да посильнее!» Я и дал всеми стволами - половину немцев убрал убитыми. Церковь-то была у меня заранее пристреляна...
Мина дает до 2000 осколков с краями ножевой остроты. Не порвет, так зарежет...
Впрочем, на войне вредно обольщаться неуязвимостью. Однажды сидел я на дереве, наблюдая за местностью, и вдруг услышал - тук! - удар в ствол ниже пояса. Снайпер! Я мигом скользнул вниз: черт, хорошо, что он ошибся с возвышением прицела. А ребята смеются: «Пожалел он тебя!» Как же, жалели они кого...
Если чуешь, что по твоей позиции пристреливаются, на раз-два-три - в темпе вальса - разобрав миномет, срывались с места. Туго приходилось, если наша пехота срывалась в драп. Тогда в ствол кидали до последнего, а потом - как повезет...
С одной позиции работали, как правило, полчаса-час, не больше. Иногда стрельба переходила в минометную дуэль. Чувствуешь, на той стороне молчание - значит, либо подавил, либо те ребята смотались.
Порой применяли тактику «кочующего миномета». Виртуозно работали в Сталинграде, кидая мины через пятиэтажки: ковыряли немца и в кирпичи закапывали. Но и они стреляли не хуже - умывали нас кровавыми слезами. Минометным осколком мне срезали три пальца на левой руке. Внукам и правнукам своим ничего из этого я не рассказываю... Не хочу, чтобы они видели, как я плачу.

...

ВАЛЕНТИНА СИМОНЕНКО
ленинградская паечка

Когда началась война, мне было пятнадцать лет. Город за несколько месяцев изменился неузнаваемо, перекрестив все свои окна белыми посами бумаги. Наиболее узнаваемые здания и объекты маскировались. Повсюду строили дзоты и баррикады. Щетинились противотанковые ежи, сваренные из швеллеров, балок и рельс.
Опасным в городе считалось время с полудня до четырех часов дня, когда немцы обстреливали улицы из дальнобойных орудий. При мне снаряд попал в аптеку и магазин, полные людей. Не передать словами, что там творилось...
Когда после бомбежки сгорели Бадаевские склады с продовольствием, говорили,что без предательства тут не обошлось. А может быть, это происшествие было для властей удобным объяснением введения карточной системы и того страшного голода, который случился во время блокады Ленинграда... Ходили на пожарище и мы, набрав в ведра жженого сахара и патоки пополам с землей.
В блокаду мы поели всех своих и чужих кошечек. За счастье считали добыть собачью шкуру. Ее смолили огнем, выжигая шерсть, мыли, варили, пропускали через мясорубку и на примусе кипятили бульончик. Очень вкусный! В магазине покупали горчицу, вымачивали ее и пекли оладьи, смешав с тем, что можно было наскрести по кухонным полкам.
Я ходила в очередь за пайковым хлебом, надев мешочек на шею. Продавец отрезал и взвешивал хлеб, нарезанный мокрым ножом - без крошек. Брала я паечки на всю семью и сразу прятала в мешочек. Иначе трех шагов не успеешь сделать - вырвут из рук и у тебя на глазах съедят! Поэтому у булочных с пяти часов утра дежурили милиционеры.
Хлеб блокадный был тяжелый, сырой, с неопознаваемыми примесями - не то с опилками, не то с отрубями, не то с соломой. Да хоть такой был!
Мои братики Саша и Коля не дожили до весны. Мама умерла 20 марта 1942 году. Завязала ее в одеяло и отвезла во двор на улице Лермонтова, где покойников складывали поленницей, как дрова. Их и сжигали потом, как дрова в печах кирпичного завода и в кочегарке на Митрофановском шоссе...
Трупы с улиц убирали через день. Если человек падал на мостовую мертвым, то подойти к нему боялись, словно покойник мог забрать с собой кого-нибудь еще... Картины смерти были привычны.
Недавно для газеты меня хотели снять с краюхой черного хлеба. Посмотрела все полочки на кухне - один пшеничный да печенье! Кто скажет, что худо живем?

...

СТЕПАН ШЕСТАКОВ
без страха и жалости



18-летний капитан
Я - Степан Шестаков из деревни Шестак Уватского района Тюменской области. Жил там крепкий сибирский народ с глухими, надежно сложенными домами и оградами. Все дал Бог нашей земле, да только жизни не дал. Нет вот уже полвека на белом свете моей деревеньки, как и еще 44 уватских сел - дохозяйствовалась власть...
Родители мои - потомственные хлеборобы от хлебов Сибири - снимали с гектара до 22 центнеров. С отцом я работал в одном поле, а потом довелось и воевать на одном фронте, считай, плечом к плечу.
С детства хотелось мне, Алешка, быть капитаном большого корабля на реке или на море. Песня, а не мечта! После школы-семилетки я сразу рванул в омский речтехникум, но меня там задробили по возрасту: мал ишшо. И слезы у меня, и духом упал. Да вовремя подвернулась на глаза «Тобольская правда» в газетной витрине. Черным по белому объявлялся набор в рыбтехникум. Там таких умников набралось столько, что нам сказали: сдадите - зачислим. Я не мог не пробиться! И учился от души все четыре года.
В начале 1942 года мне исполнилось 18 лет, а весной я получил «красный» диплом с направлением на Дальний Восток. А здесь на носу путина и комсостава на рыбфлоте нет. Хотели мы было возмутиться, но нас Родиной и войной пристыдили, добившись своего в добровольно-принудительном порядке. Пол-навигации я отработал капитаном судна «Обь». И 15 августа мне пришла повестка. На следующий день я уже с вещмешком толкался в райвоенкомате...

Коротка кольчужка...
Нельзя на фронте терять себя - смерть подберет... Первый мой бой случился пятого августа 1943 года.
Около шести часов вечера мы ротой пошли в атаку, а через два часа осталось нас в живых три человека. Раненых почти не было...
Глупо поступили наши командиры: на пулеметы мы шли в полный рост, почти не имея артподдержки. Худшего для нас нельзя было и придумать. Это был расстрел. Мы даже не дошли до первого кола колючих заграждений. Ребят косило наповал целыми отделениями. Изрубили пулеметами на месте.
Лежа вижу, что вокруг кое-где еще и растяжки блестят в траве, хотя нам говорили - там саперы все почистили. Крикнул пареньку-узбеку, лежавшему неподалеку, чтоб он не суетился на минах-»лягушках». А он, как назло, вертанулся, проволоку оборвал.
Шрапнельный стакан хлопнул, выскочил из грунта и бахнул. Узбек погиб на месте, прихватив с собой двух радистов и старшину. Меня осколки-шарики обошли стороной - ни одного не схватил.
Остался я на поле один. Думаю себе: «А ведь признают меня дезертиром под горячую руку!» Э, пошел к минометчикам. Они мне говорят: «Оставайся у нас - научим, это у нас быстро». Утром артподготовка помяла немцев и прорыв состоялся.
К вечеру поставили батарею на новом месте. Комбат меня послал к кухне за ужином. Бегу с котелками и слышу, как немецкие мины в полете свистят. Мужики меня уже успели наставить: те, что свистят - перелетные, не твои, а если фыркает - берегись, снесет! И вот за свистом тех мин не услыхал воркованья своей «голубушки». Разорвалась и ударила осколками по ноге. Комбат остался голодным, а я отвоевался на время... Три дня - таким обычно был срок жизни солдата на передовой до ранения или гибели. Я ничуть не испортил эту страшную статистику. Уложился в точности.

Сброд
После месяца в госпитале в Вичуге меня направили в 101 отдельную национальную бригаду. Мне тут сразу не понравилось: сброд. И не в людях дело. Бригада формировалась на ходу, а не так, как все добрые войсковые части. Хватали и ставили в строй всех, кто был под рукой. Мы даже не знали друг друга ни в лицо, ни по имени. Сброд - другого хорошего слова я не найду и сейчас. И кинули нас 7 ноября 1943 года под Витебском против власовцев...
Сутки перед боем не кормили. Уже в траншее выдали по буханке черняги. Когда пошли вперед, на ходу рвал печеное и жевал. Так с хлебом во рту меня и шарахнуло. Пуля вошла в кончик носа и вышла в ухо. Залился я кровью. Меня парень-тюменец уговаривает перевязаться. Я его гоню прочь. И комвзвода матерится: «Тудытьтвомать, вперед! Вылезет он без тебя!»
Встал я - голова кругом. Пошел в тыл. Власовцы в этом время наш сброд на «ура» начали теснить. Пули в кустах гуще запотрескивали. Эх, думаю, добьют меня тут. Нагоняет меня автобус и - мимо: не взяли! Черт, думаю, так еще и в плен попадешь! Идет второй автобус. Решаю: если не остановится и этот - буду стрелять. Но он затормозил. Капитан-медик посадил меня в салон, битком набитый ранеными, а сам ехал стоя на подножке...
В горьковском госпитале зашили мне нос, срастили сломанные челюсти. Через 36 дней я был опять, как новый. Парень я не трусливый, но понимал, что в пехоте не выжить - нет, нет и нет.

Снарядный ветер
Я с людьми обычно хорошо схожусь. В запасном полку приглянулся артиллеристам. Зовут к себе, а я остерегаюсь. Они смеются: «Не соврешь - не проживешь! Скажись заряжающим». Так и сделал я пушкарскую карьеру до командира противотанкового орудия в 47-й мехбригаде, сбив два немецких танка и самоходку. А еще один панцер от меня ушел при очень обидных обстоятельствах.
В Пруссии он обстрелял нас из засады. Заряжающему, стоявшему на станине орудия, оторвало ноги. Отцепили орудие и на руках покатили, примерно представляя, где можно этого гада подловить. Тут я совершил ошибку. Не надо мне было вместе со всеми тащить пушку. Лучше бы точно высмотрел в лесу танковую позицию, елки-моталки! Только и видели, как он показал нам корму, спятившись в чащу. И снова как даст болванкой! Она прошла совсем рядом - меня горячим воздухом бросило наземь. Не вижу сквозь лес, куда бить, хоть тресни - не вижу! Так он и ушел, похрюкивая на малом газу. Надеюсь, что этого гада где-нибудь приложили...

Личный счет
За всю войну - не поверишь! - не видел на себе ни единой вши. Часто меняли белье, одеваясь в чистое, хоть и пахло оно паршиво. Мылись при каждом удобном случае. Под Ригой плескались даже в свиных колодах. Солдату важна чистота тела - от нее бодрость духа идет, оттого воевать охота!
Снайперскую винтовку в руки я взял по своей воле. Я же сибиряк! Учил меня этому делу как науке снайпер Илья Тямин. Сначала из траншеи весь день в перископ наблюдали за немцами - где бегают открыто, где воду берут, где еду носят.
Готовились к охоте тщательно. Плащ-палатку обшивали рыбацкой сеткой-мережей, в которую вплетали траву, мох, цветы и ветки под фон того места, где ты насмотрел себе позицию. Лежать на зеленой траве, укрывшись поверх соломой, - гибель. Ближе 150 метров к немецким траншеям не ходили - не замаскируешься, разглядят.
Винтовки у нас были пристреляны на 200 метров - в коробок, в монету. Патроны - обычные, без трассеров. Прицел был простой, как бинокль. Чтобы не бликнул он на солнце, ставили сверху козырек да и позицию выбирали по погоде. Сверкнул - уходи сразу: день - пропал, а то и все пропало. Это грубая и смертельная ошибка... Снайперское дело - неспешное, методичное. Хитростями не увлекались - хватало стандартных приемов вроде зеркальца на хворостине, чтоб выманить их снайпера. Каска над бруствером - это все баловство. Не раз видел, как иной дурачок немцам покажет горшок на палке, а после сам голову выставляет посмотреть - чего ж там не стреляют? Тут ему в лоб так, что и затылок вырвет...
Выходили затемно и ложились на позицию с Ильей в 2-5 метрах друг от друга, чтобы можно было легонько переговариваться. Почти не двигаясь нужно было провести так весь день до темноты. Чтобы не тревожила большая нужда, мы, обычно налегали на сухари. Малую нужду терпели, сколько хватало сил. А вот пустить ветерок для бодрости - всегда пожалуйста! Немец не услышит...
Мой неподтвержденный боевой счет - 26 немецких солдат и офицеров. На истине не настаиваю - хвастуном слыть не хочу... Бил в основном по стоячему - не промажешь. В блокноте фиксировал дистанцию, характеристику пораженной цели, погоду, подробности и точное время. При возвращении в траншею напарник при моем докладе комментировал данными своего контроля. Иногда день проходил молчком, без целей. Чаще всего: один день - один выстрел. Хлопнул и - молчи, рабочий день закончен. Второй раз, как правило, не стреляли - опасно для жизни: вычислят. Там ведь не дураки сидят - их снайперы работали хорошо: из окопа носа не высунешь...
Эх, не переворошить всю эту войну, хоть и память крепка... Сними-ка ты меня лучше, Алешка, на память! Да пойдем самовар ставить - о жизни поговорим...

...

НАТАЛЬЯ ВАСИЧКИНА
две войны - одна правда

На своем веку я пережила две войны. На первой я хоть знала, за что меня немцы убьют, а на второй, в Чечне - одно зверство...
До прихода немецких войск отец - секретарь райисполкома, известный в округе человек, хотел эвакуировать семью с Брянщины, но мы, едва тронувшись в путь, поняли, что он приведет нас в никуда. Судьба многих беженцев была трагичной. А нас в семье было пятеро детей. Остались, решив, что если помирать, то дома.
Немцы пришли в наше Угревище в августе 1941 года. Я увидела в конце улицы танки, подумав, что это все еще отступают наши. А дед из дома напротив говорит: «Да нет, эти с крестиками».
Мне к тому времени райком комсомола уже поручил быть связной подполья. Одного только не учли - меня многие в районе знали в лицо и многие знали, что мой отец, ушедший в партизанские леса, - непростой человек. Словом, к февралю 1942 года опасность стала осязаемой. По снегам селами и проселками меня вывели в партизанский район...
Меня определили в Чкаловский отряд бригады имени Молотова Брянского партизанского соединения. И хотя вся структура еще только создавалась, но она стояла на твердой и строгой дисциплине, которой подчинялись вчерашние колхозники, трактористы, бухгалтеры, врачи, кузнецы, пастухи и деревенская молодежь, ушедшие в леса мстить. Сельская закалка помогла нам освоиться в экстремальных условиях, научив обходиться малым, ориентироваться в чащобах и в темноте, слушать и слышать лес, выживать в нем.
Мне не сиделось в отряде. Ходила связной на задания и рядовым бойцом на подрыв эшелонов. Однажды возле деревни на нас напали полицаи, предупрежденные предателем. Мы с беременной напарницей спрятались в картофельных грядах.
Я смогла выползти незамеченной, а ее схватили. Подняла я глаза над картошкой, а женщину уже деловито вешают...
На всю жизнь запомнила слова маршала Рокоссовского, принимавшего партизанский парад: «Девчонки вам не воевать - вам рожать надо!» А нам казалось, что до любви еще - как до луны...

СЕРГЕЙ СОЛДАТОВ
пуля на память



Нас подняли по тревоге...
Войну невозможно вспоминать в возвышенных тонах, хоть и выпала она на нашу молодость... Через пять дней после выпускного в школе я получил повестку в райвоенкомат. Тогда я еще не знал, что фронтовая судьба приведет меня в одно из самых страшных мест войны - в Долину смерти за деревней Мясной Бор...
Врезался в память разбитый эшелон с детьми, увиденный по дороге. Длинными рядами детские трупики. И девочки постарше тянут за руки уцелевших несмышленышей.. Мы вывернули из сидоров всю еду, какую нашли...
Нас перебрасывали под Тихвин, откуда в январе 1942 года начинался зимний удар по блокаде Ленинграда. И поверьте, после того убитого эшелона с детьми в нас уже не надо было будить зверя...

Мясноборская яма
Снег в ту зиму был по пояс. Под снегом - вода. Ложились отдыхать, опираясь грудью на винтовку, чтоб не намокнуть. Новгородскими лесоболотами мы пробивали путь вперед через глухие деревушки и бараки заброшенных лесопунктов. Немцы цеплялись за них бешено.
В одном из боев я приподнялся, перезаряжая трехлинейку, и пуля, пробив ворот полушубка, распорола мне спину... Отлежавшись в госпитале, я после лейтенантских курсов в апреле 1942 года вернулся в тот же район нашего зимнего прорыва, приняв взвод 939 полка 259 стрелковой дивизии. Та же яма...
Дела наши там обстояли сложно - наступившая распута погрузила войска в талый потоп, в голод и дефицит боеприпасов. Укрытия и траншеи выкопать было невозможно - отовсюду сразу выступала сырость.
Жили в шалашах. Высохший от костров хвойный лапник часто вспыхивал по ночам. Если дежурный проспал, как и все, то солдаты обгорали страшно: пламя ревело и гудело.
С кормежкой дело обстояло безобразно. Ели все, что находили и считали пригодным. Зеленые листики кислицы объедали целыми полянами. Убитых лошадей сгрызли дочиста, невзирая на отвратительный запах падали. Подвоз прекратился. Немцы то и дело перекрывали горловину прорыва у Мясного Бора, где местность напоминала грязный сыр с дырами воронок, утыканный огрызками леса и битой техникой. Мы контратаковали и тогда по узкоколейке под обстрелом через полукилометровый коридор пропихивали конвои с едой и боеприпасами, пытаясь одновременно вывезти раненых. О страшном и не думали: поднимались под пули и шли... Пленных мы не брали.
В то время командирам прямо указывали - ваше дело не башку подставлять, а управлять подразделением. А у меня случилось так.
На Замошском болоте надо было подымать в атаку остатки трех рот. Мой ординарец, ветеран финской кампании, подполз и говорит: «Командир, бойцы не встанут, если вы не пойдете первым»... Думаешь, у меня были варианты?
Если попадал под минометный обстрел, то знал, что нужно превозмочь себя и, вскочив, пробежать метров тридцать, чтобы выйти из зоны поражения. Пули при таком раскладе не в счет...
Воевали мы там с именем Сталина - без Бога. Но вперед шли и люди с Верой в сердце, не показывая своего сокровенного...
Лес между нашими позициями был срублен осколками - остались пеньки да расщепанные бревна. Черная прогорелая земля перепахана не по разу и разрыта снарядными бороздами.
Немцы артиллерией и авиацией крепко нас доставали: сидишь во время обстрела, сжавшись, а бревна блиндажа вокруг тебя так и пляшут от близких разрывов. Хрупнет накат - мокрое место от тебя останется.
На ничейной земле навалом лежали трупы. Вонища от них шла невозможная. Достать тела было невозможно. Послали было ребят заняться похоронным делом, а снайпер их всех пересчитал, прибавив к тем, старым, на нейтралке...

Мы, пехота...
Весна была в разгаре, а мы все еще бродили по лесам в зимнем обмундировании. Валенки на нас развалились, ходили, считай, босиком. Люди начали опускаться. Переставали бриться, мыться, заниматься собой. Я не гнушался угроз: «Пристрелю, если не пойдешь в баню!» Под свою ответственность снимал людей с обороны для помывки. Над кострами вытрясали из рубах вшей - только щелкоток шел.
По весне был приказ: нацменов без русских в оборону не ставить. Видимо, были какие-то причины не доверять им. У меня за все время пропали лишь двое казахов. И то, думаю, что они скорее заблудились в лесу, чем убежали. У меня один боец так под утро случайно забрел к немцам и весь день пролежал у них под носом, а в потемках приполз назад... Не все были к лесу привычны. Я, степной парень, и сам его впервые увидел. Справедливости ради надо еще сказать, что в «мясноборском мешке» у нас по сути не было ни фронта, ни тыла: война в лесу - наособинку, сплошную оборону не построишь.

Возврата нет
Два месяца в окружении без патронов и еды. Мы дошли до той черты, когда терпеть это уже стало невозможным. Поступил приказ идти на прорыв... Ночи июньские предательски светлы. Собрались в кулак и колоннами двинулись по дороге. Нас встретил такой шквал огня, что первые ряды рухнули. Как трава под косой! куда бы мы ни совались - везде огонь ужасающей силы. Или минные поля: подрывались и оставались там ранеными на произвол судьбы. Нам дали ошибочный приказ выходить мелкими группами. Так мы и тыкались в немцев с перестрелками, пока нас не прищучили с пустыми автоматными дисками: плен...
После войны немец-хирург удалил мне старую пулю, засевшую в теле с войны. Храню этот кусочек злого металла на память. Но никогда меня не тянуло в места фронтовой юности. Не было желания даже мысленно перебрести их. Есть в России что посмотреть, кроме тех проклятых болот...

На фото Сергей Александрович со своим отцом-фронтовиком в 1964 году.

ВАЛЕНТИНА НАГИБИНА
честь не счесть


Коренная омичка, я на фронт пошла добровольно, решив, что командиры лучше знают, где мое место на войне.
Направили в Ярославское интендантское училище, которое я закончила в лейтенантском ранге. В Москве мне сделали предложение. Мне оно совершенно не понравилось своей перспективой. Вздумали они там на меня облизываться! Отказалась: «Посылайте на фронт». Честь мне была дороже. В армию шла не за тем, что мне предложили. О своем решении не пожалела ни разу, как бы ни складывалась жизнь на войне...
Меня направили на 1897-й фронтовой склад связи. В 1944 году поступило кадровое нововведение: командный состав в тыловых частях по мере возможности заменяли женщинами-офицерами. Так я попала на карельский фронт в 34 отдельный автотранспортный батальон начальником финчасти.
Деньги счет любят. Двое суток я не принимала дела в автобате, пока их не привели в порядок. Я с честью выдержала целую осаду, добившись, чтобы долговые расписки были погашены.
Говорят, война - продолжение экономики: военнослужащим на аттестат через полевой банк начислялись деньги.
Рядовому - 8,5 рублей в месяц, командиру взвода — 625 рублей, командиру роты — 750, комбату — 850, командиру полка — 1200, комдиву — 1600 рублей. В войну буханка хлеба стоила 200-300 рублей.
Поэтому ввели полевые надбавки для тех, кто находился на передовой. Но мы, конечно, не думали о деньгах - за Родину воевали!
Свой аттестат я высылала домой - это было небольшим подспорьем в трудной жизни тыла.
Опасности войной подстерегали нас и в удалении от передовой. Однажды задержалась с оформлением бумаг и легковушка с офицером ушла в полевой банк без меня. По дороге его обстреляли и убили. Тело капитана нашли в канаве - живого места нет. Сиротами остались двое детей... А войну я прошла с честью, не размениваясь.

ПЕТР ЩАПОВ
живым не ждали



Обмен любезностями
Мальчики зря мечтают о подвигах. Романтики на войне нет. Есть тяжелый, грязный и опасный труд без начала и конца...
В декабре 1942 года, закончил Гурьевское пехотное училище, я лейтенантом попал под Сталинград. Немцы приветствовали меня четко, едва только увидели, что я, наблюдая за нейтралкой, неосторожно высунулся из траншеи. Снаряды ударили перед самым носом, и осколок распорол скулу. Все стало на свои места. Больше у меня иллюзий не было.
К моему взводу из гурьевских и башкирских ребят были приданы минометчики. Посмотрели они, как я юшку размазываю, наставили свою трубу и так дали, что у немцев только шинели вверх вспархивали...

Великие русские грязи
Непролазной грязи мы перемеряли по степям несчетно. Жирной, вязкой, разливанной. Сколько в ней солдатских сапог утоплено - не сказать... Всей своей честной тяжестью топили нас в ней верные минометы.
Мы отступали к Донецку. Висела над головой настырная «рама», снижаясь порой так, что можно было от нее шапкой отмахиваться. Вредный был самолет, всегда тащил за собой бомбардировщиков... осколок все еще сидел в моей скулу, рот открывался плохо и еду в рот приходилось заливать. Потом я эту закорючку все-таки вытащил. Но на марше, пролетев над грязями, шлепнула меня в голеностоп снайперская пуля, свалив в госпиталь и отсрочив все мои фронтовые геройства.

Кочевники
Тактику «кочующего миномета» мы применяли часто. В обороне сам брал расчет и, перемещаясь, охотились на немецких минометчиков и пехоту. Засекали цель, аккуратно занимали позицию и, беглым, бросая в ствол мину за миной, насмерть затравливали немцев. Затем стремительно снимались с позиции или додавливали остатки цели новой серией выстрелов. Результат обычно нам не был виден. Молчание противника красноречивее всяких слов. Хотя иногда через нейтралку доносились отчаянные вопли. Значит, точно сработали... Такая «переносная точка» была хорошим способом охоты на фронте - дух бодрила и нам, и пехоте.
Немцы, кстати сказать, тогда уже были не те духом - смиреные Сталинградом. Поубавили мы им оптимизма.

Как попадают в плен
Из госпиталя мне так и не было суждено добраться в свою часть. Втроем мы шли по пустой дороге к передку, когда перед нами неожиданно появилась немецкая бронемашина.
Это был разведчик, заскочивший в наш тыл. Худшего расклада я и представить себе не мог! Еще секунду я потерял, подумав, что это наш народ разъезжает на трофейном «ганомаге»...
Двое моих спутников бросились бежать в разные стороны, а меня с моей подломанной пулей ногой немцы, спрыгнув с брони, уложили на месте, отобрав ТТ и документы. Бить не били, но спрашивали жестко, по-русски: не разведчик ли я? Что я им мог сообщить, сколько каши дают на обед в госпитале?
Сунули меня в машину и погнали на бешеной скорости восвояси... Никаких умных мыслей у меня в голове не было. Понял я одно: геройств на фронте я никаких не проявлял, и теперь уже не отличусь точно, отвоевался. Ни к чему хорошему, стиснутый довольными немцами, я не готовился...

Застрелиться
никогда не поздно
Год я провоевал. Год толкал тачку в австрийской угольной шахте в Вольфсберге. Жили за колючей проволокой и работали под охраной, толкая по штреку на-гора вагонетки с углем. Кормили овсяной кашей три раза в день. Тупая и скотская жизнь с однообразными днями.
Освободили нас англичане. И это было очень обидно. Наши войска не дошли всего пять километров. Ночами мы видели зарево фронта и различали глухой говор орудий.
Однажды над нашим лагерем повисла странная тишина, от которой мы давно отвыкли. Охрана исчезла. Английский офицер по-русски сказал нам, что мы освобождены. Днями позже нас посадили в вагоны и привезли в советский сектор, откуда отправили в фильтрационный лагерь. Здесь нас ежедневно водили на работу и каждый мучительно думал о том, что будет с инм дальше. Фразу Сталина о том, что у нас нет пленных, а есть только предатели, знали все...
Как-то ночью меня вызвали из барака. Привели на третий этаж административного здания и посадили на стул напротив старшего лейтенанта: «Вы находитесь в СМЕРШе. Мы занимаемся выявлением предателей среди бывших военнопленных. Вы - офицер и знаете, что действует приказ Сталина: в плен не сдаваться. Как же так? Вы не выполнили приказ и сдались немцам с оружием в руках! Вы должны были застрелиться!»
Выслушал я эту тираду и говорю спокойно: «Вам это и сейчас не поздно сделать. Я не скрываюсь. У вас полные права на это».
Контрразведчик эту дерзость выслушал. ну, думаю, сейчас действительно того, кокнут меня за такие слова. Чего им стесняться... А смершевец говорит: «У меня больше вопросов нет. Вы свободны, товарищ лейтенант».
«Товарищ лейтенант!» В барак я летел, как на крыльях... Демобилизовали меня вчистую. Приехал я домой в рваной шинелишке. Помню, что стыдно было идти по родному городу. Казалось, что каждый встречный будет пальцем показывать: гляньте на оборванца - победитель в лохмотьях приехал! Ерунду я, конечно, выдумывал...
Шагнул за родной порог. А мать чуть в обморок не упала - протягивает казенную похоронку с моим именем. Не ждали меня живым...